Рафаэло Джованьоли - Спартак

Спартак говорил вдохновенно и страстно. Глаза его сверкали. Эномай, который был, в сущности, человеком честным, искренним и преданным Спартаку, чувствовал, как под влиянием этой речи угасает в его сердце гнев, зажженный бесчестными ухищрениями Эвтибиды. Когда вождь гладиаторов закончил свою речь, германец умоляюще протянул руки к его прекрасному лицу, которое казалось в эту минуту окруженным сверхъестественным сиянием. Дрожащим от волнения голосом он прошептал:

- О, прости... Спартак, прости!.. Ты не человек, а бог!..

- Нет... Я самый счастливый из людей, так как в тебе я нахожу снова брата! - воскликнул растроганный фракиец, открыв объятия. Эномай порывисто кинулся к нему, прошептав:

- О, Спартак, Спартак.., я тебя почитаю и люблю еще больше, чем прежде!

Оба молча стояли некоторое время, сжимая друг друга в этом братском объятии. Первым оторвался Спартак, спросив друга еще взволнованным голосом:

- Теперь скажи мне, Эномай, зачем ты шел сюда?

- Я?.. Но.., я уже не знаю, - ответил тот очень смущенно, - зачем мне вспоминать об этом.

Он на мгновение умолк, а затем с оживлением прибавил:

- Так как ты находишь, что я пришел к тебе с какой-нибудь просьбой, то прошу у тебя для себя и для моих германцев самого опасного пункта в ближайшем сражении с консулом Лентулом.

Спартак взглянул на него ласковыми, любящими глазами и воскликнул:

- Всегда тот же! Так же храбр, как честен!.. Будет тебе самый опасный пункт.

- Ты мне обещаешь это?

- Да, - ответил Спартак, протягивая правую руку Эномаю, - в моей душе ты знаешь, нет места ни для лжи, ни для страха.

Побеседовав еще немного, Эномай и Спартак ушли с претория. Едва они успели сделать несколько шагов, как их догнал Арторикс. За три дня до этого вождь гладиаторов послал молодого галла во главе тысячи всадников на разведку к Реате, чтобы добыть сведения о войске Геллия. Он только что вернулся и, узнав, что Спартак ушел с Эномаем, пустился за ним следом.

- Привет тебе, Спартак! - сказал он. - К Геллию пришла часть его конницы, и он двинулся уже из Анагнии. Нужно ждать его самое позднее через пять дней.

При этом известии Спартак задумался. Немного спустя он сказал:

- Отлично! Завтра вечером мы снимемся с лагеря и пойдем к Камеринуму, куда придем послезавтра до полудня. Лентул, вероятно, подойдет туда послезавтра вечером или еще позже - утром на четвертый день. Его войска будут утомлены переходом, и мы, успев отдохнуть, смело нападем на него и разобьем. Потом сейчас же повернем против Геллия и разгромим его армию. После этого беспрепятственно продолжим наш путь к Альпам. Как ты находишь это, Эномай?

- Превосходная мысль, достойная великого полководца! - ответил Эномай. И когда Спартак отпустил Арторикса, он увлек фракийца в свою палатку, где усадил его за стол вместе с своими контуберналиями. Не было только Эвтибиды: у нее было слишком много причин уклоняться от встречи со Спартаком и не показываться ему на глаза.

В дружеской беседе за чашей терпкого, но благородного тронгского вина быстро пробежали несколько часов, и уже далеко перевалило за час первого факела, когда Спартак вышел из палатки германца.

Едва Эномай остался один, как Эвтибида, бледная, с распущенными по плечам рыжими волосами, появилась из особой комнатки, устроенной для нее в палатке начальника германцев. Скрестив руки на груди, она остановилась против Эномая.

- Значит? - спросила Эвтибида. - Значит Спартак снова поведет тебя куда ему вздумается, как он ведет свою лошадь, и будет впредь пользоваться твоей силой и храбростью, чтобы возвышаться самому?

- О! Опять?.. - сказал глухим и грозным голосом германец, свирепо взглянув на девушку. - Когда же ты прекратишь свои подлые клеветы? Когда ты перестанешь вливать в мою кровь яд твоих внушений? - Ты злее, чем волк Фенрис, трижды проклятая женщина!

- Хорошо! Клянусь всеми богами Олимпа... Ты злишься на меня потому, что ты грубый дикарь и глупое животное. И поделом мне, дуре и негоднице, которая любит тебя, хотя должна была бы презирать. Поделом! Очень хорошо!

- Неужели для того, чтобы любить меня, тебе нужно, чтобы я ненавидел Спартака, такого благородного, честного, умного?

- И я, несчастная дурочка, была введена в заблуждение его мнимыми добродетелями и верила, что он не человек, а полубог. Но я должна была, против воли, убедиться, что Спартак - лгун, что он - подлый притворщик в каждом своем поступке, в каждом слове и что один только огонь воспламеняет его грудь огонь честолюбия. Вот тогда-то я убедилась в том, что ты глупее барана...

- Эвтибида! - сказал, дрожа от ярости, голосом, похожим на рев полузадушенного льва, Эномай.

- Я не боюсь твоих угроз! - презрительно сказала гречанка. - Лучше бы я не поверила твоим словам любви - я могла бы тебя ненавидеть так же сильно, как теперь презираю.

- Эвтибида! - закричал глухим, могучим голосом, похожим на удар грома Эномай, в бешенстве поднимаясь с места с грозно поднятыми кулаками.

- Ну! Смелей! - сказала она надменным, вызывающим тоном, подступая к гладиатору. - Ну, вперед, храбрец, ударь, задуши своими чудовищными звериными лапами бедную девушку!... Это принесет тебе больше славы, чем убийство твоих соперников в цирке!.. Ну, смелей!..

При этих словах Эвтибиды Эномай бросился к ней в порыве ярости. Опомнившись, он поднял вверх руки, которыми готов был уже схватить девушку, и, задыхаясь от гнева, сказал:

- Уходи отсюда.., уходи, ради твоих богов.., пока я не потерял еще оставшуюся во мне каплю рассудка.

- И это все, что ты можешь сказать?... И это все, что ты можешь ответить женщине, которая любит тебя, единственному человеку на земле, кто тебя любит?.. Этим ты платишь за мою любовь к тебе? Это благодарность мне за ласку и заботы, какими я тебя окружаю? Это награда за то, что я думаю только о тебе, о твоей славе, о твоей репутации? Хорошо!... Пусть будет так... Я должна была ожидать этого... Делай после этого добро! Заботься о счастье другого! Дура я несчастная!.. Но должна была я думать о тебе?.. Должна была я навлечь на себя твой дикий гнев, чтобы спасти от гнусных интриг, которые замышляются против тебя?!

И после очень короткой паузы, она добавила голосом, который постепенно становился все более дрожащим:

- Я должна была позволить растоптать тебя.., дать тебе погибнуть... Ах, если бы я могла!.. По крайней мере мне не пришлось бы сегодня пережить это торг, гораздо более тяжелое, чем смерть...

Терпеть от тебя оскорбления и брань.., от человека, которого я так любила... Ах, это слишком!..

С этими словами она разразилась безутешными рыданиями. Этого было вполне достаточно, чтобы сбить с толку бедного Эномая, ярость которого мало-помалу уступала место сомнению и неуверенности, а потом жалости, нежности, любви. Когда Эвтибида, закрыв лицо руками, направилась к выходу, он, подбежав к дверям, сказал заискивающим голосом: