Рафаэло Джованьоли - Спартак

И спустя мгновение, пока пылкий Эномай молча обдумывал слова Спартака, тот продолжал:

- Что ты, Эномай, самый сильный из десяти тысяч гладиаторов школы Лентула Батиата, сделал до сего дня? Как ты использовал влияние, завоеванное среди них твоей силой и мужеством? Сколько людей ты собрал и привлек в наш боевой союз? Сколько таких, которые знают суть задуманного нами дела? А нет ли и таких, которые не очень доверяют тебе и побаиваются твоего неистового и легкомысленного характера?.. И много ли таких, которые знают меня или по крайней мере Крикса?

- Именно потому, что я не такой образованный, как ты, и не умею говорить красно и убедительно, я и старался изо всех сил, чтобы наш ланиста Батиат пригласил тебя в качестве учителя фехтования в свою школу. Я добился своего: вот этим письмом он предлагает тебе выехать в Капую.

Эномай вынул из-за пояса небольшой лист папируса и отдал его Спартаку.

Спартак схватил дрожащей рукой папирус, сорвал печати и с волнением прочел письмо. Батиат под влиянием - как он писал - слуха об искусстве и доблести Спартака приглашал его, если он пожелает, явиться в Капую для занятий с его учениками и обещал в вознаграждение роскошный стол и значительное жалование.

- Почему же, - заговорил Спартак, спрятав письмо за пазуху, - почему ты, безумец, не отдал мне сразу этого письма, как только пришел, вместо того, чтобы заниматься пустыми разглагольствованиями? Ведь именно этого я ждал, хотя и боялся надеяться. Там, там среди десяти тысяч товарищей по несчастью мое место! - воскликнул с просветлевшим и радостным лицом рудиарий. Там я поговорю с каждым и внушу всем веру, пылающую у меня в груди. Оттуда в определенный день, по условному сигналу выйдет войско в десять тысяч бойцов, десять тысяч рабов, разбивших свои цепи и кидающих кольца этих цепей в лицо угнетателям; десять тысяч рабов, которые из железа своих позорных цепей выкуют лезвия своих непобедимых мечей... О, наконец.., наконец,., я заберусь в гнездо, где отточу зубы змеенышам, которые будут жалить крылья гордых римских орлов!

И рудиарий, вне себя от радости, то уходил от Эномая быстрыми шагами, то возвращался к нему, словно помешанный, произнося бессвязные слова.

Эномай с восторгом наблюдал за ним, и когда Спартак несколько успокоился, сказал:

- Я счастлив твоей радостью, и еще больше будут счастливы сто тридцать наших товарищей по Союзу; они ждут тебя с нетерпением и рассчитывают, что ты свершишь великие дела...

- Они напрасно надеются на многое...

- Будет очень полезно, чтобы ты явился туда, водворить спокойствие среди этих смутьянов...

- Да, так как это самые близкие твои друзья, то они, вероятно, такие же необузданные, как и ты... Да, понимаю!.. И вот поэтому-то будет полезным для нашего дела мое пребывание в Капуе. Я сумею помешать неожиданным и опрометчивым вспышкам, которые могут стать гибельными...

- А я заверяю тебя, Спартак, что буду всегда рядом с тобой, буду терпеливо слушать тебя, и исполнять все, что ты прикажешь.

Оба замолчали.

Эномай смотрел на Спартака с такой нежностью и любовью, на какие только был способен его свирепый взор. Потом вдруг воскликнул:

- А знаешь, Спартак, что с того дня как я тебя впервые увидел более месяца тому назад, ты стал словно нежнее и красивее?.. Извини меня, пожалуй, можно даже сказать, женственнее.., но только это слово к тебе не подходит...

Тут Эномай замолчал, так как Спартак, заметно побледнев, прошептал так тихо, что великан услышал неясный звук, но не разобрал слов:

- Но боги!.. А как же она?..

И несчастный рудиарий, которого любовь к свободе, братская привязанность к угнетенным и надежда на победу заставили на время забыть обо всем, стоял теперь, подавленный тяжестью неожиданного воспоминания.

Молчание длилось долго. Спартак не говорил ни слова, погруженный в мучительные мысли. Эномай грустно глядел на страдания рудиария.

Наконец германец сказал голосом, который он всячески старался сделать мягким и сердечным:

- Итак, ты нас покидаешь, Спартак?..

- О, никогда!., никогда!.. - воскликнул фракиец, дрожа и поднимая на Эномая ясные голубые глаза, которые наполнились слезами. - Я скорее оставлю мою сестру, оставлю скорее...

Он на миг остановился, а затем продолжал:

- Я оставлю все.., все.., но не дело угнетенных, дело рабов, покинутых всеми... Никогда!.. Никогда!..

И после новой короткой паузы, прибавил:

- Не надо мешкать, Эномай, иди за мной. Хотя сегодня день глубочайшего траура для этого дома, мы найдем в кухне Суллы чем подкрепить тебя; но никому ни одного слова о нашем Союзе, ни одной вспышки гнева, ни одного проклятия!..

И с этими словами Спартак повел гладиатора к дворцу.

***

Двенадцать дней спустя после опубликования сенатского декрета об оказании за счет государства торжественных царских почестей Луцию Корнелию Сулле, похоронное шествие двинулось из виллы диктатора по направлению к Риму.

Со всех концов Италии съехались люди почтить покойного. Когда погребальная колесница двинулась из Кум, ее сопровождали кроме консула Лутация Катула, двухсот сенаторов у такого же числа римских всадников, все патриции из Кум, Капуи, Байев, Геркуланума, Неаполя, Помпей, Путеслы, Летернума и из остальных городов и деревень Кампаньи, представители всех муниципий и городов Италии, двадцать четыре ликтора, консульские знамена, орлы всех легионов, сражавшихся за Суллу, около пятидесяти тысяч легионеров, прибывших при оружии, чтобы отдать последние почести своему непобедимому вождю, и много тысяч отпущенников из Рима, одетых в траурную одежду, многочисленные отряды трубачей, флейтистов и цитристов, тысяч матрон в серых тогах и в самом строгом трауре, бесчисленные толпы народа, которые пришли в Кумы из разных мест Италии.

За колесницей, на которой лежало надушенное бальзамом, мазями и ароматами, завернутое в золотисто-багряный императорский плащ тело диктатора, следовали в темных тогах Фауст и Фауста, дети Суллы от Цецилии Метеллы, Валерия и Гортензий и другие родственники, великое множество отпущенников и слуг; все они стремились показать свою безутешную печаль.

Десять дней продолжалось медленное шествие. В каждом селении, в каждом городе к нему присоединялись новые люди, увеличивая торжественность и пышность процессии.

Около десяти тысяч римлян вышло из города на Аппиеву дорогу навстречу похоронному шествию, сопровождавшему тело Суллы.

Когда кортеж достиг Капуанских ворот, распорядитель похорон стал наводить порядок, чтобы еще увеличить великолепие церемонии. И спустя несколько часов кортеж вступил в город в следующем порядке:

Впереди всех, в сопровождении двенадцати ликторов в черных одеяниях шел десигнатор, то есть распорядитель похорон. За ним - группа музыкантов, игравших на длинных погребальных флейтах, а за ними следовало более пятисот плакальщиц, одетых в траур. Они, заливаясь слезами, вырывали себе волосы и во весь голос прославляли подвиги и добродетели покойного.