Сергей Карпущенко - Рыцарь с железным клювом

- Ну ты все, закончил? - спросил Дима Володю, уплетавшего ветчину.

Володя не смел ослушаться, сделал ещё один глоток из банки с пивом, сунул в карман куртки пачку недоеденного печенья и направился к выходу. За дверью кабинета он увидел Аякса, лениво ковырявшего в зубах, и двух амбалов-охранников Паука в вонючих кожаных куртках, челюсти которых с размеренностью метронома двигались, переминая жвачку.

Следуя за Димой в сопровождении Паука, Аякса и телохранителей шефа, Володя быстро пошел по лабиринту переходов бывшего дома культуры какого-то завода, и скоро вся воинственно настроенная "бригада" вышла во двор, темный и сырой. Здесь уже не было кавалькады иностранных автомобилей - посетители зала для гладиаторских боев давно разъехались. Теперь во дворе стояли только две машины, и Володя забрался в салон той, на которой его привезли сюда, заметив перед этим, что Паук со своими "мальчиками" забрался в шикарный БМВ серебристого цвета.

- Трогай, Аякс! - скомандовал Дима. - Держись за этой тачкой, да не отставай.

Володя, устроившийся на заднем сиденье и доставший из кармана свое печенье, спросил у Димы:

- А куда мы едем? К Брашу, что ли?

- Ты, как всегда, догадлив, старик, - с хмурой озабоченностью в голосе откликнулся Дима. - Только ты знаешь, кто это такой?

- Откуда мне знать, - лениво жуя печенье, проговорил Володя. - Жулик какой-нибудь, наверно. К кому вы ещё можете поехать...

Слова Володи произвели на Диму хорошее впечатление - он оживился:

- А вот и врешь, не жулик! Браш - художник, замечательнейший живописец, гениальный даже! Но ты, пожалуй, прав, он и жулик при всем при том - одно другому не мешает. Работать он стал лет сорок тому назад, но бедно жить не захотел и решил малевать картинки под старых мастеров. Изучил манеру, нюансы всякие, холст научился подбирать, подрамники. Так мог состарить полотно, такую лессировку4 положить на краски, что даже опытные эксперты не могли сказать, где тут голландец Корнелис де Хем, а где Маркуша Булкин - так Браш по паспорту значился. Еще и трещинки на красках он был мастер наводить, так что картинки из-под его руки выходили подлинными шедеврами и состоятельными людьми покупались за милую душу - сам знаешь, люди богатенькие у нас водились во все времена.

- А подпись он на своих картинах какую ставил? Маркуша Булкин? спросил Володя, внимательно слушая Диму и догадываясь, что они едут к тому самому мастеру, кто копировал "Святого Иеронима".

- Нет, зачем же! - заулыбался Дима. - Громкими именами подписывался, прекрасно изучив манеру росписи старинных мастеров. Ну там Рубенс, Франс Хальс или Рибейра. Но особенно он под Босха любил работать, потому что шизофренические картинки Иеронимуса Босха всегда успех имели, вот так-то...

- Ну и что же, покупатели довольны оставались? - спросил Володя, которого рассказ о виртуозе-живописце страшно заинтересовал. Володя в душе всегда преклонялся перед теми, кто умел создавать шедевры.

- Со стороны покупателей претензий не было, - отозвался Дима. - Кому же не приятно повесить у себя на стенку подлинного Рубенса или Дюрера? Только заинтересовались Маркушей Булкиным наши славные органы. Не понравилось товарищам то, что художник, видишь ли, имеет больше, чем ему положено иметь. Завели на Браша дело, где молодой талант изобличался как обманщик, авантюрист и ещё кто-то, наживающийся за счет кармана трудящихся.

Володя рассказом Димы был увлечен чрезвычайно. Перестав жевать, спросил:

- Ну а дальше-то что с Брашем этим стало?

- Обычная история! - махнул рукой Дима. - В лагерь угодил на лесоповал, чтобы знал, как впредь люд честной вводить в заблуждение. И вот сидит Браш на лесоповале год, другой. Вот третий год пошел. Скучно стало ему, а тем более потому, что сказали ему: отсюда ты, парень, никогда уже не выйдешь, потому что если выпустим тебя, то станешь ты снова поддельные картинки малевать и добрым людям головы морочить. Знал Браш, что срок ему накинуть запросто могут и обещание лагерные начальники сдержат. И решил Маркуша Булкин пожертвовать тем, что, как он верно думал, считалось в органах самым главным орудием его преступного мастерства, а именно - своей правой рукой. Но знал ещё Браш, что если изуродует он свою руку так, что можно будет дознаться о его сознательном членовредительстве, то сгноят его в лагере. Поэтому подстроил он все умно, и никакой следователь не допер бы до того, что человек в здравом рассудке мог упасть на циркульную пилу. Признали случившееся с зэком Булкиным несчастным случаем. Он же, лишившись правой своей руки, мог спокойно дожидаться окончания срока, в душе смеясь над своими тюремщиками: ведь не рука в его хитрой профессии была главным орудием, а прекрасно устроенный мозг и наблюдательный глаз.

- Значит, выпустили его? - с нетерпеливым воодушевлением спросил Володя.

- Выпустили, как только минул срок, - подтвердил Дима. А Володя все не унимался:

- И этот Браш больше не рисовал подделок?

- Да как сказать. Рисовал, конечно, только больше подписей на них не ставил, а выдавал свои работы за копии, то есть со стороны закона к нему претензий теперь никаких не было. Эх, какие он копии делает - лучше, лучше подлинников, и все левой рукой. Впрочем, с его работой ты уже знаком... сказал Дима холодно, будто вспомнив о страшной неудаче, что постигла их со "Святым Иеронимом". - А ну-ка дай сюда печенье! - грубо сказал Дима и вырвал пачку из рук Володи, перегнувшись к нему с переднего сиденья, на котором он восседал рядом с сосредоточенно правившим машиной Аяксом. - Сам ведь не предложит!

Володя, на душе которого стало мерзко и пусто, боясь того, что скоро выяснится то, что он обманул своих сообщников, принялся смотреть в окно автомобиля на проносившиеся мимо дома, черные в сырой и будто осклизлой петербургской ночи. Он догадывался, что они едут по центру города, но точно назвать место мальчик не мог, и от этого тревога проникала все глубже и глубже в его сердце, так желавшее покоя. Однако он знал, что только выдержка и холодная невозмутимость помогут ему.

"Не надо волноваться! - уговаривал Володя сам себя. - Я на правильном пути, скоро наверняка увижу того, кто заказывал похищение "Иеронима", и стану договариваться с ним о картине напрямую. А этих мерзавцев что мне жалеть? Разве они кого-нибудь жалеют? Только откуда Паук знает мою маму? Выходит, он хорошо знаком и с тем, к кому мама ушла. Надо бы подкатиться к Пауку да порасспросить..."

Больше Володя ни о чем не размышлял, потому что машина остановилась, дверца распахнулась и мальчика осторожно вытащили из салона за руки отец и мать. И не было больше этой промозглой зимней ночи, а сияло солнце, а вместо мокрых домов, населенных озабоченными, полуголодными людьми, перед ним раскинулось поле, колыхавшееся волнами спелой ржи. Высоко в небе порхал жаворонок, посылая вниз, на землю, звуки своей радостной песни, а Володя шел между отцом и матерью, крепко держа их за руки, и родители то и дело, смеясь, приподнимали его, давая чуть-чуть полетать над землей. И Володя был очень счастлив...