Неизвестен Автор - Заступница - Адвокат С В Каллистратова

Но вот - совсем непонятные строки: "Помните, мы обсуждали (и даже спорили) применение Указа 1972 года. Но я тогда спорила неразумно, т.к. текста Указа не читала. На днях я подробно ознакомилась с текстом и все свои возражения снимаю, - соглашаясь с Вами".

Какой Указ? Не помню, чтобы мы о каком-то Указе спорили. Долго, очень долго я ломал над этим голову. И только много времени спустя я понял Софью Васильевну. Указ 1972 г. разрешал Прокуратуре и КГБ делать официальные предупреждения гражданам об "антиобщественном" характере их деятельности. Когда-то такое "предупреждение" делалось и мне. "На днях я подробно ознакомилась с текстом Указа..." - могло означать лишь то, что и Софье Васильевне сделано такое "предупреждение". Недобрый симптом.

Еще одна прогулка по этапу. И вот я уже в Омске - заключенный учреждения УХ-16/8. На сей раз - до конца срока. На новом месте в августе и в ноябре от Софьи Васильевны - короткие открытки. Она жалуется на "непонятный психологический "зажим" - не могу никому писать. Не пишу даже Танечке".

Декабрь 81-го. Еще одна открытка - новогодняя. И посреди поздравлений и пожеланий: "Спасибо за Ваше теплое (даже горячее!) сыновнее письмо. Правда, обстоятельства сложились так, что я едва успела его прочесть, а хотелось бы еще и еще перечитывать".

"Едва успела прочесть" и не имеет возможности перечитать снова. Мне ли не понять, каким образом у правозащитников исчезают самые невинные бумаги?! Декабрьский обыск был у Софьи Васильевны третьим за год. Грозное предзнаменование! И было "предупреждение". И были допросы. Все это так часто предшествует аресту.

Сознавала ли Софья Васильевна весь риск своего вступления в "Хельсинки"? Еще бы! К моменту ее окончательного вхождения в группу уже были арестованы ее основатель Юрий Орлов и члены - Александр Гинзбург и Анатолий Щаранский, а Людмила Алексеева под угрозой неизбежного ареста была вынуждена эмигрировать. И в дальнейшем, после вступления Софьи Васильевны, группа оставалась на острие репрессий. В 1978 г. был осужден Владимир Слепак, в 79-м - арестован Виктор Некипелов. В марте 80-го к пяти годам ссылки приговорена шестидесятидвухлетняя Мальва Ланда. "Всех нас скоро пересажают", - много раз слышал я от Софьи Васильевны. Так неужели она сама стремилась к этому? Нет. Разумеется, нет. Но тогда в чем дело? А в том, что существуют такие старинные понятия, как честность мысли, гордость и честь. И они в огромной мере были свойственны Софье Васильевне. Честность мысли не позволяла обманывать себя, оправдывать обывательскими трюизмами молчаливое потворство творимому беззаконию. А гордость и честь не позволяли капитулировать перед угрозами.

...Писем я получал много, и не только от Софьи Васильевны. По ним я мог догадаться о том, что происходило на воле. Уже в заключении мне стало известно о новых арестах членов нашей "Хельсинки" - Тани Осиповой, Вани Ковалева, Феликса Сереброва. Кто теперь следующий? В ноябре 81-го я впервые получил личное трехсуточное свидание с женой и с дочерью. Вот тут-то я узнал в подробностях обо всем и обо всех. И о - увы! - сгущавшихся над головой Софьи Васильевны тучах.

Вскоре я написал ей большое письмо. Его-то в числе прочих бумаг и загребли у нее на декабрьском обыске. Было жаль письма, но беды тут никакой не случилось. Оно шло через цензуру и не содержало в себе никакого криминала. Мне просто хотелось своим письмом поддержать Софью Васильевну в ее трудных обстоятельствах, сказать, как я - и все мы - ее любим, выразить хотя бы отчасти, что она для меня значит!

Софья Васильевна, по памяти, разумеется, ответила на мое отнятое письмо в январе: "Вы, как всегда, меня переоцениваете и преувеличиваете мои достоинства (и этим ко многому, кстати, меня обязываете!). А я, в общем-то, старая и не очень здоровая женщина и пессимистка к тому же. Вот если придется проехаться, например, к Мальве в гости (а к этому дело идет), то вряд ли мне это будет по силам (я имею в виду физические силы)".

"Преувеличиваете мои достоинства и этим ко многому меня обязываете". Неужели же вы, Софья Васильевна, настолько не поняли мое письмо?! Разве я пытался к чему-то "обязывать" вас? Разве я не понимаю, что то, что по плечу нам, мужчинам, к тому же относительно молодым, для вас - непосильная ноша? Мальва - в ссылке, и ей там тоже нелегко, а ведь она на одиннадцать лет моложе вас. Вам там не то что до ссылки не добраться, но и ареста не перенести. Вы выйти из дома одна не в состоянии. Помню, я как-то провожал вас в сберкассу. Пути-то до угла, но за те полчаса вы раза три глотали нитроглицерин. Зато упорно не позволяли вести себя под руку. А восемнадцать ступенек до площадки лифта (вот они, старые дома!) каждый раз были для вас серьезным испытанием.

"Умудрилась схватить воспаление легких... На днях была на рентгене. Там без Вас как-то неуютно. Суждено ли снова увидеть Вас если не там, так где-нибудь в другом месте?.. На днях говорила по телефону с тетей Зиной и ее мужем [перевожу: с Зинаидой Михайловной и генералом Григоренко; а звонили они из Штатов]. Они скучают до слез (буквально). Вам шлют персональный привет. Остальные приветы от родственников Вам, очевидно, передает в письмах Людмила".

Да, не позавидуешь горькой доле изгнанников. А что слышно о наших "горьковчанах"? Почти в каждом письме вы передаете мне привет "от Люси и Андрея" (читай: от Сахарова и его жены), - значит, связь с ними пока не совсем потеряна. (Участие ко мне Сахарова не ограничилось "приветами". Уже после выхода из заключения я узнал, что, и запертый в ссылке, Андрей Дмитриевич продолжал выступать за освобождение "узников совести", в числе других называя и мою фамилию.)

"Ради Бога, ведите себя спокойно и мудро. Целую Вас, очень хочу верить, что у Вас еще будут светлые дни".

На это письмо я ответил сразу. Я написал Софье Васильевне, что когда через год с небольшим выйду на волю, я очень хочу увидеть ее в Москве, обнять и расцеловать. Что ей надо всерьез заняться здоровьем, и для этого ей надо оставить все прочие дела и "уйти на пенсию". Что никто не вправе, зная ее возраст и состояние, упрекнуть ее за это. Я просил не поддаваться хандре и пессимизму и снова ей, пенсионерке, повторял совет "уходить на пенсию".

"Ваше письмо от 31/I получила только что и так растрогалась от выражения Вашей любви и заботы, что отвечаю с ходу. Мою хандру Вы несколько преувеличиваете. Не так уж я подавлена, как это показалось Вам по моим последним письмам. Ваши советы, наверно, разумны с общежитейской точки зрения. Но у меня своя точка отсчета, и "на пенсию" я сейчас не пойду. Не потому, что боюсь чьего-либо осуждения, а потому, что в моем возрасте самое важное - это остаться самою собою. Слишком близко и неразрывно я связана с людьми, которые сейчас на пенсию уйти не могут. Я спокойна за себя, пока я хоть сколько-нибудь (к сожалению, очень немного) могу помочь людям. А кроме этого никаких целей себе не ставлю". Но дальше опять о "жизненной усталости". И - "обстановка с тех пор, как мы с Вами расстались, очень изменилась".