Неизвестен Автор - Заступница - Адвокат С В Каллистратова

И так было всегда. Только проверенные и перепроверенные факты. Только правда. И вот статья 190-1... А Софья Васильевна была уже очень пожилым человеком, у нее уже были правнуки... И вот психологический парадокс: когда сажают, а потом предъявляют обвинение, - легче, бояться уже нечего, а так... жить под дамокловым мечом... Я пробовала, знаю - страшно. Правда, страх все по-разному переносят. Одни сжимаются и перебарывают, другие бросаются навстречу... Я не знаю, что переживала Софья Васильевна, когда оставалась одна, но всегда тот же голос, те же заботы: "Кофе хотите?" сразу после "Здравствуйте". И меньше всего она разговаривала о своем деле...

- Софья Васильевна! - просили мы все, - может, отойдете от дел?

- Не-а, - отвечала она, как о чем-то неважном, вроде "Хотите чаю?". - Не-а.

Вел дело следователь прокуратуры Воробьев. Большую часть "свидетелей" он вызвал чуть не в один день, кажется, 7 или 9 сентября. Сидели, помню, мы в скверике возле прокуратуры, дожидались своей очереди. "Показаний", естественно, никаких Воробьев не получил, да и не ждал их, выполнял формальности. Зачем-то у всех спрашивал, видели ли вы подпись Софьи Васильевны под документами группы Хельсинки. Она никогда не скрывала своей принадлежности к группе, но раз им надо было, чтобы сказали: "Да, видел подпись", говорить это "да" не хотелось, и каждый уходил от этого "да" по-своему - кто в юридическое крючкотворство, кто в теоретические прения по поводу права на существование общественных организаций и групп. Впрочем, Воробьев рассуждения сразу "гасил", в прения не вступал, на ответах не настаивал. Допросы были короткие. Почему? Мне кажется, что он прекрасно понимал, что "дело явно липовое".

Потом было подписание статьи 201, и Софья Васильевна спросила его: "Ну, как вам понравились мои свидетели?" Он ответил что-то невнятное, типа, что другого и не ожидал, что мог бы и не вызывать. Во всяком случае, Софье Васильевне очень понравилось выражение его лица - "тухлое такое, знаете ли". Ситуацию эту она воспринимала со спокойным юмором и большим достоинством.

Ужасно она была "домашняя". Я никогда не видела более "домашнего" человека. У нее никогда не было "вылизанной" квартиры, но всегда было удивительно уютно. Свернешься на диване, а Софья Васильевна, сидя в кресле или полулежа на том же диване, пасьянс раскладывает. И то ли спрашивает, то ли подтверждает, то ли слушает, то ли просто "мурлычет": "Н-да-а?" Говорить с ней можно было обо всем. Как-то так случилось, что и о моей сложной домашней ситуации мы с ней говорили... "Н-да-а... так можно и дочь потерять", - для нее это был решительный, непререкаемый аргумент. И только это. Общественное мнение, всякие общепринятые правила - об этом просто и речи не было. Психологические сложности и нюансы, всякая "достоевщина" это она тоже отметала. А вот "дочь потерять" - это она понимала как главное.

Очень Софья Васильевна любила внучку Галочку и удивительно относилась к дочери Марго. Даже трудно сказать "относилась". Было просто ощущение полной слитности, притом, что жизнь у матери и дочери, у каждой, была своя.

Часто бывает, что родные и любят, да не понимают масштаба человека, живущего рядом. Марго понимала. Атмосфера семьи была удивительно приятная. Но у Софьи Васильевны всегда сохранялось чувство долга и личной ответственности за то, что она делает, за путь, который она никому не может навязывать. Помню, в одном письме (она тогда болела и лежала на улице Удальцова, у Марго): "Не имею права принимать здесь всех людей, близких мне по духу". Ее никто в семье не ограничивал, ограничивала она себя сама. Большинство из нас были слишком безоглядны - и часто не только за свой счет, а за счет родных тоже, - как-то не заботились о том, чтобы свой выбор не сделать судьбой близких. А Софья Васильевна и об этом думала. Помню, говорила о Желябове, о судьбе его жены и сына. Я возмущалась жестокостью, а она медленно так сказала, ахматовским своим голосом: "Безответственность и, заметьте, во всем". О народовольцах мы говорили с ней много. Я очень люблю Николая Морозова, правда, "после" отказа от терроризма, с момента крепости. А Софья Васильевна, признавая многое, говорила, что его статьи непростительны. "И заметьте, все недоучки. От недоучек весь вред".

А однажды я наполовину в шутку, но немножко и всерьез завела разговор о том, что вот-де, у большевиков и подпольные типографии были, и пропаганда была поставлена, конспиративные квартиры, кружки, парики, паспорта... Она слушала меня молча, губами жевала. А потом говорит: "Ну и что хорошего? Вы это всерьез? Как маленькая, ей-Богу! Лучше про собак своих расскажите". Она решительно не принимала никакой "подпольщины", для нее было безусловно, что конспирации порождают нарушения нравственности, а значит, никакая "практическая польза" этого не искупит, да и не будет никакой пользы. Сейчас это многие понимают, но тогда это такой уж безусловной истиной не было.

... Дни рождения Софьи Васильевны. Это отдельная тема. Всегда была куча народу, шумно и очень весело. Особая атмосфера ясности, близости, единства, ощущение родства и братства. Вспоминаешь, и хочется сказать: "Хочу обратно в застой", - такого светлого чувства потом, в конце 80-х не было, нет... (Кстати, о слове "застой" - не было у нас застоя, была огромная напряженность мысли, внутреннего действия.) Ведь это было как? Пришел, значит, свой... А те, кто в последние годы (для меня - до 83-го) не приходил, а присылал колбасу или еще что-нибудь в подарок, то Софья Васильевна без осуждения, с иронией выкладывала на стол эту колбасу от "бывшего такого-то" и спрашивала: "Будем есть или заразиться боитесь?", но, наверное, не стала бы плохое поминать, значит, и нам не следует.

Первый тост за именинницу, второй молча, за тех, кого с нами нет: за Андрея Дмитриевича, за Сашу Лавута, Толю Марченко, Таню Великанову, за многих... А третий - "чтоб они сдохли" - он без злости пился этот третий, потому что в этот день и за этим столом почему-то казалось, что так и будет: все изменится, и приговорка Софьи Васильевны о жизни - "как в сказке: чем дальше, тем страшнее" - свою последнюю часть потеряет.

Софья Васильевна в кресле, ее медленный голос... Без конца звонит телефон, телеграммы на холодильнике, открытки... И пироги Марии Гавриловны Подъяпольской и Евгении Эммануиловны... И опять почему-то кипит Пинхос, и смотрит во все глаза милая доктор Имма. Хочу в "застой". Да нет, конечно, "застой" тут ни при чем, но эти дни, именины Софьи Васильевны, - там было очень ясно и светло.

...В 1982 г. посадили мужа, потом завели дело против меня - за хранение огнестрельного оружия: было у Вити около пятидесяти капсул от патронов, какие-то металлические шарики, похожие на игрушечные футбольные мячи. Он использовал все это для макетов, в частности, в макете декораций для "Дней Турбиных" это были пушечные ядра и снаряды. Ему "хранение" не предъявили, на 190-1 им и так хватило, оставили для меня. А я и вправду не знала, откуда они в доме взялись. Потом выяснилось, что принадлежало все это одному приятелю, который отдал все эти штуки Вите. Меня тогда удивило, что приятель этот даже не подумал пойти и сказать обо всем следователю, а заявил, что тогда будет два дела вместо одного. Все, конечно, так, и я бы явки его к следователю не допустила. Но когда я все это рассказала Софье Васильевне (и про два дела вместо одного), она вскипела: "Хоть десять!" - и после долго не принимала этого человека, хотя раньше относилась к нему хорошо. Кажется, он что-то понял. Пришел к ней с заявлением, где было сказано, что о патронах я ничего не знала. И Софья Васильевна помягчела. Отругала и простила, как он говорил. Правда, отдавать это заявление мы не стали. Софья Васильевна сказала: "Только вы можете это решить. Вам решать, вам и ответ держать". Оно снимало обвинение с меня, но автоматически "подставляло" Витю и могло добавить к грозящим ему трем годам еще парочку.