Александр Шубин - Социализм. «Золотой век» теории

За свою долгую жизнь Кропоткин проделал большой путь от чрезвычайно радикальной концепции революции, которая немедленно порождает анархию и коммунизм, к идее постепенного движения в сторону идеала по мере нравственного взросления человечества, создания анархистских очагов и субкультур уже в недрах капиталистического общества.

Критикуя Кропоткина за наивность, нежизнеспособность анархо-коммунистической модели для уровня развития общества XIX – ХХ в., мы не можем сбрасывать со счетов этот идеал для нашего будущего, ибо Кропоткин по крайней мере в конце жизни указывал на необходимость длительной подготовки к коммунизму. В этом отношении он не отличался от марксистов, однако, как и всякий анархист, отрицал возможность создания нового строя с помощью диктатуры. Если марксизм предполагает централизм общественно-экономических отношений, то Кропоткин — последовательный федералист. В споре авторитарного и освободительного социализма Кропоткин, несмотря на свой коммунизм — всегда на стороне второго.

Если рассматривать эволюцию Кропоткина от радикализма к умеренности, то мы можем воздать ему должное за принципиальность в начале пути и мудрость в конце. Но умеренный конструктивный анархизм был подробно разработан Прудоном, а радикальный — Бакуниным. При этом коллективистские построения Бакунина для своего времени, да и для индустриальных обществ ХХ в. выглядят гораздо реалистичнее кропоткинского немедленного коммунизма.

Таким образом, с учетом «переходного периода», путь к анархии распадается на ряд этапов: вызревание элементов анархических отношений в недрах эксплуататорского общества, социальная революция, которая приводит к возникновению не анархического коммунизма, а системы федерализма, предложенной еще Прудоном, постепенное укрепление анархических и коммунистических начал по мере развития альтруистической морали.Если примерять анархо-коммунистический идеал не к обществу ХХ века, а к нашему будущему, то отпадают и возражения против этой модели, связанные с особенностями индустриального общества. Кропоткин не разделяет индустриальной гигантомании марксистов. Но он не ограничивается гуманистической критикой индустриализма, как Михайловский. Кропоткин провел исследование экономики наиболее развитой страны того времени — Великобритании и нашел малые формы промышленности перспективными («Поля, фабрики, мастерские», «Мелкая промышленность в Англии»). Теперь Кропоткин с полным основанием заявляет, что при коммунизме «не будет никакой необходимости в большой фабрике» [967]. Это означает, что дальнейшее развитие гибких маломасштабных технологий позволит облегчить задачи управления техникой, а также возродить общинно-коллективистские отношения с их солидарностью и самоуправлением.

Несмотря на вторичность его основных социальных идей, Кропоткин внес значительный вклад в развитие концепции наиболее отдаленного (для начала ХХ в.) идеала, который может последовать за прудоновским федерализмом и бакунинским коллективизмом. Кропоткин подробно остановился на этических предпосылках перехода к анархии и отметил тенденции развития производства, которые могут облегчить такой переход в будущем. Кропоткин часто преувеличивал скорость, с которой мир идет к новому обществу, но для нас, живущих значительно позднее, эти ошибки Кропоткина имеют уже меньшее значение, так как признаков такого продвижения становится все больше.

С расколом Первого Интернационала западноевропейские марксисты избавился от тесного общения с этими излишне радикальными русскими. Но не надолго. К радости Энгельса возникла русская социал-демократия, с ревностью неофитов отстаивавшая ортодоксию марксизма. Эта ортодоксальность подчеркивала в марксизме его наиболее радикальные левые черты. Россия становилась очагом левого марксизма, наиболее полно представленного большевизмом. Но и идейный лидер левого крыла немецкой социал-демократии Роза Люксембург была выходцем из Российской империи. Этот сдвиг левого центра идеологического поиска к востоку не случаен. Там, где индустриальное общество становилось зрелым, где успехи капитализма были очевиднее, а его социальные стабилизаторы – эффективнее, там и интеграция социал-демократии в Систему шла успешнее. На востоке Европы капитализм был слабее, и социалистическое движение сохраняло идейную свежесть времен Первого Интернационала. С востока можно было смотреть на западную стабильность глазами предыдущего революционного поколения, выступая идейной реинкарнацией юного, зрелого, но еще не увядающего Маркса и лидеров революционного народничества.

Русский марксизм, сравнивая состояние капитализма в своей стране и на Западе, не мог удержаться на центристской каутскианской позиции. По законам признаваемого Марксом, Энгельсом и Каутским экономического детерминизма германская социал-демократия медленно сползала вправо по мере успехов капитализма, а русские упрямо указывали на язвы его недоразвитых форм. Русский социалист должен был либо стать революционным ортодоксом по образцу марксизма 40-70-х гг., либо, признавая недоразвитость русского капитализма, считать социализм делом далекого будущего, предвосхищая, а затем одобряя выводы Бернштейна по соображениям «места и времени» – почва еще не готова для социализма, капитализм должен вызреть, необходимо учиться у старших товарищей, которые устами Бернштейна предлагают эволюционные методы работы.

Этот внутренний конфликт молодой российской социал-демократии развивался в условиях постоянного воздействия народнической традиции, с которой социал-демократы оказывались в отношениях конкуренции и взаимовлияния.

Россия, таким образом, превращалась в важную идейную лабораторию, недооцененную западной социал-демократией вплоть до 1905 года. Между тем именно в среднеразвитых странах Система еще не была настолько сильна, чтобы эффективно интегрировать социалистическое движение. Отсюда, из России, были понятнее особенности не только специфически российской ситуации (на чем настаивали уже народники), но и новый революционный потенциал Азии.

В середине 90-х гг. русский марксизм развернул решающее наступление на народничество. В своем труде «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» и других выступлениях Плеханов попытался сокрушить главного народнического теоретика этого времени – Михайловского. Экономический детерминизм должен был развеять субъективизм Михайловского. Но Плеханов в полемической горячности больше спорил с выдуманным им, «поглупевшим» Михайловским. Как пишет биограф Плеханова С.В. Тютюкин, «в сущности говоря, настоящей научной дискуссии с Н.К. Михайловским, например, у Плеханова явно не получилось, причем в ряде случаев он либо не понял, либо явно исказил точку зрения своего оппонента» [968].