Игорь Симбирцев - ВЧК в ленинской России. 1917–1922: В зареве революции

«Роберт Брюс Локкарт оставил интересный портрет председателя ВЧК: «Дзержинский – человек с корректными манерами и спокойной речью, но без тени юмора. Самое замечательное – это его глаза. Глубоко посаженные, они горели холодным огнем фанатизма. Он никогда не моргал. Его веки казались парализованными». Локкарта допрашивал Я.Х. Петерс, в то время заместитель председателя ВЧК. Он показал англичанину свои ногти в доказательство тех пыток, которым подвергся в застенках дореволюционной России, пишет Локкарт. Ничто в его характере не обличало бесчеловечное чудовище, каким его обычно считали. Петерс говорил Локкарту, что каждое подписание смертного приговора причиняет ему физическую боль. «Я думаю, – писал Локкарт, – это была правда. В его натуре была большая доля сентиментальности, но он был фанатиком, он преследовал большевистские цели с тем чувством долга, которое не знало жалости… Этот странный человек, которому я внушал почему-то интерес, решил доказать мне, что большевики в мелочах могут быть такими же рыцарями, как и буржуа». [11]

Это достаточно объективное описание Локкарта могло бы польстить Дзержинскому с Петерсом, если бы не неоднократные упоминания об их фанатизме и об отсутствии у Дзержинского даже намека на чувство юмора. Об этой черте Железного Феликса, впрочем, упоминают многие знавшие его люди, он и не пытался шутить или изображать из себя веселого человека. Да и вряд ли можно было бы требовать веселости от человека, два десятка лет проведшего между тюрьмой и каторгой, а затем еще с десяток лет возглавлявшего карательно-репрессивную спецслужбу.

Хотя и не забудем, что Локкарт пишет о Дзержинском и Петерсе едва ли не хвалебный очерк именно в тот краткий период романтики в ЧК. Более поздних этих «рыцарей революции» Локкарт не знал, иначе мог бы написать о них совсем другие строки. Иные близко знавшие «чекиста № 2» Петерса люди аттестовали его как психически нездорового человека, безнадежно зациклившегося на идее расстрелами добиться светлого царства на земле.

Да и самого Дзержинского другие встречавшиеся с ним арестованные на Лубянке описывают часто как почти безумца в кожаной куртке с всклокоченной бородкой, перекошенными чертами лица и «больными и тревожными глазами» (Татьяна Алексинская). Но и его романтизма, еще тогда не изжитого, многие побывавшие на допросе лично у Дзержинского, подобно Локкарту, не отрицают. Так допрашиваемый им когда-то автор «Красного террора в России» Мельгунов в посвященной Дзержинскому главе очерков «Чекистский олимп» пишет, что, вопреки своим ожиданиям, он увидел просто средней руки провинциального интеллигента, у которого чекистская тога еще не покрыла остатков разума и совести. На обличения Мельгунова в пролитой ЧК первой крови «красного террора» Дзержинский очень разволновался, забегал по кабинету и почти начал оправдываться. Мельгунов даже воспользовался этой ситуацией, чтобы заглянуть в свое следственное дело на столе председателя ВЧК. Мельгунов пишет, что тогда Дзержинский еще явно не успел из-за вала террора превратиться в автомат, хотя и добавляет, что знавшие Феликса Эдмундовича позднее уже отмечают его явное очерствение в этом вопросе и спокойно-философское отношение к пыткам и расстрелам.

И в спорах в верхушке ленинской партии, где Дзержинский в роли начальника ВЧК входил в самое высшее руководство и тоже был очень авторитетен, он тоже в 1918 году отстаивал отчасти позицию романтического революционера, часто сталкиваясь в дебатах с более прагматичными вождями партии Свердловым или Троцким.

Дзержинский был в вопросе Брестского мира одним из самых ярых критиков позиции Ленина с Троцким, убеждавших в неизбежности замирения с Германией. Эта картина в Коммунистической партии Советского Союза после 1922 года уже почти немыслимая: глава госбезопасности открыто в ЦК критикует генсека, и его за это собственные подчиненные не волокут тут же в подвал родного ведомства, приговаривая: «На что руку поднял, на саму партию!»

А Дзержинский подписал письменное заявление части видных большевиков с критикой политики Ленина по вопросам мира с Германией и оставался при этом руководителем ЧВК. Безусловно, своя позиция, чувство собственного достоинства и смелость у Дзержинского присутствовали. Когда большинство в ЦК партии все же вынужденно проголосовали за немедленный мир на переговорах с немцами в Бресте, а к этому Германия вынудила тянувших время большевиков своим ударным наступлением на фронте, Дзержинский и здесь при голосовании воздержался.

Этот Дзержинский до осени 1918 года действительно выглядит своеобразным поборником революционной законности и романтиком нового строя. Нужно признать, что здесь его не озлобила до конца двадцатилетняя череда арестов, тюрем, карцеров и каторжных этапов, он не давал открыто выхода своей мести. Именно этого Дзержинского попыталась запечатлеть и канонизировать советско-чекистская историография, именно его образ из 1918 года и многие высказывания этого периода распространяя как само собой разумеющееся на всю эпоху руководства этим человеком ВЧК. Таким, застывшим в своем образе первого года советской власти, он предстает в большинстве советских фильмов и биографиях, подобных выпущенной в 80-х годах КГБ под редакцией зампредседателя этой службы Цвигуна.

Хотя на самом деле Дзержинский 1920–1926 годов уже сильно отличается от себя самого в этот еще относительно «бархатный» период первого года советской власти. Чего не сделала, не озлобив его, двадцатилетняя карьера подпольщика и политзаключенного, довершили ужасы Гражданской войны, «красного террора» и общее озлобление защищаемой им власти.

Кульминацией романтического периода деятельности на посту главы ЧК стала для Дзержинского эпопея с мятежом левых эсеров в Москве в июле 1918 года. Тогда в поисках убившего посла Мирбаха своих подчиненных по ЧК Блюмкина и Андреева, еще не зная о начатом эсерами восстании, Дзержинский в сопровождении всего двух чекистов прибыл в спецотряд Попова при ВЧК, а здесь был арестован поповскими бойцами, бывшими почти поголовно эсерами. В заложниках Дзержинский и другие арестованные в тот день эсерами чекисты пробыли всего сутки, будучи освобождены без единой царапины.

Но Феликс Эдмундович взял тогда всю вину за этот короткий плен у мятежников, как и за то, что, пользуясь его доверием, чекисты-эсеры организовали теракт против Мирбаха, на себя. Хотя особо упрекнуть Дзержинского в его действиях в день мятежа 6 июля было бы не в чем. Подпись его чекисты-террористы подделали, печать на мандат им поставил заместитель Дзержинского и тоже левый эсер Александрович. В отряде Попова он оказался в обычной ловушке и ничего там поделать не мог, когда у него опытные боевики-эсеры просто выкрутили руки и отобрали оружие.