Евгений Анисимов - Петр Великий: личность и реформы

И вот вся эта идиллия рухнула в одночасье поздней осенью 1724 года. Вечером 8 ноября неожиданно для всего двора был арестован Виллим Монс (брат Анны Монс) – камергер Екатерины Алексеевны, а также несколько близких к нему людей. Бумаги Монса были опечатаны, доставлены Петру, и началось следствие, которое осуществлял лично сам император. Формально дело Монса, начатое с расследования доноса на него, касалось многочисленных взяток, которые он получал от разных людей, в том числе первейших в государстве. Стало известно, что Меншиков подарил камергеру лошадь «с убором», князь В. Долгорукий – «парчу на верхний кафтан», царица Прасковья Федоровна, вдова старшего брата Петра, Ивана Алексеевича, – доходы со своих псковских деревень. Весьма примечательно, что следствие по делу о взятках Монса – а такие дела обычно тянулись годами – было проведено с необыкновенной быстротой: многие арестованные и причастные к делу даже не были допрошены. 14 ноября Вышний суд приговорил Монса как взяточника к смертной казни, Петр тут же конформировал решение суда: «Учинить по приговору», а уже 16 ноября на Троицкой площади Монсу отрубили голову. Надо полагать, что расследование взяточничества почти сразу же отошло на задний план, если, конечно, с самого начала оно было причиной, а не поводом для ареста и казни. Не нужно было обладать особым чутьем, чтобы понять, что царица Прасковья Федоровна дарит Монсу деревни, а Меншиков – коня не за красоту и обходительность изящного молодого камергера императрицы, а за то влияние, которое имел Монс. Ну а это влияние, как нетрудно догадаться, основывалось на том особом внимании, которое 28-летнему камергеру стала оказывать 40-летняя Екатерина. Иностранные наблюдатели сообщают, что следствием дела Монса стал серьезный разлад в семье Петра, тяжелые сцены между супругами.

Известны весьма своеобразные взгляды Петра на супружеские отношения. Сам Петр ничем себя не ограничивал, и без преувеличения можно сказать, что возле него всегда находились те, кого деликатно называли «метрессы», – нельзя забывать, что из их числа вышла и Екатерина. 18 июня 1717 года Петр писал жене из Спа, где он принимал воды: «Инаго объявить отсель нечего, только что мы сюда приехали вчерась благополучно, а понеже во время пития вод домашней забавы дохторы употреблять запрещают, того ради я матресу свою отпустил к вам, ибо не мог бы удержатца, ежели б при мне была». 3 июля, отвечая царю из Амстердама, Екатерина писала: «Что же изволите писать, что вы матресишку свою отпустили сюда для своего воздержания, что при водах невозможно с нею веселитца, и тому я верю, однакож болше мню, что вы оную изволили отпустить за ее болезнью, в которой она и ныне пребывает и для леченья изволила поехать в Гагу, и не желала б я (от чего Боже сохрани!), чтоб и галан (любовник. – Е. А.) той матресишки таков здоров приехал, какова она приехала. А что изволите в другом своем писании поздравлять имянинами старика и шишечкиными (то есть именинами самого Петра и его сына-тезки. – Е. А.), и я чаю, что ежели б сей старик был здесь, то б и другая шишечка на будущий год поспела. Однако дай, Боже, мне вскоре вашу милость видеть, чего я в сердечным желанием ожидаю».

То, что в отношениях Петра и Екатерины существовала и такая грань, кажется весьма примечательным для понимания прежде всего Екатерины. Признанием и даже некоторым поощрением супружеской свободы Петра Екатерина как бы срывает тот полог тайны, за которым могло возникнуть и усилиться влияние какой-либо другой «метресишки», о которой было бы неведомо императрице. Однако то, что было позволено императору, было невозможно для его жены. Следствием этого и стало кровавое дело Монса. Думается, что суть конфликта состояла не столько в ревности, как можно подумать поначалу, сколько в том серьезном опасении, которое у царя вызвала эта история с политической точки зрения. Намереваясь передать престол жене, царь, неожиданно столкнувшись с делом Монса, может быть, впервые подумал о том, не окажется ли в конечном счете судьба великого наследия в руках какого-нибудь ловкого прощелыги вроде Виллима Монса. Не думаю, что у Петра были иллюзии относительно деловых качеств своей жены, никогда не занимавшейся государственной деятельностью.

Петр I и Екатерина I.

Неизвестный французский художник. 1717 г.

Знал бы великий реформатор, что та система наследования, основы которой он заложил, станет одной из причин хронической политической нестабильности российского XVIII века, что, отрубив голову Монсу, он этим не устранил угрозу фаворитизма – этого непременного развратного спутника сурового деспотизма, в какие бы политические одежды он ни рядился…

Все сказанное – предположения, но нельзя отрицать, что и ими можно объяснить такую скорую и решительную расправу Петра с Монсом и такую явную и опасную для судьбы страны нерешительность и медлительность Петра в определении имени своего наследника. Петр затягивал с решением, сначала рассчитывая на выздоровление, но, когда «от жгучей боли крики и стоны его раздались по всему дворцу… он не был уже в состоянии думать с полным сознанием о распоряжениях, которых требовала его близкая кончина». Вместе с тем, как писал другой наблюдатель – голландский резидент де Вильде, «он слишком был слаб, слишком страдал чтобы царица осмелилась заговорить с ним об этом…». Таким образом, оказалось, что в ночь с 28 на 29 января 1725 года судьба трона решалась не в той комнате, где умирал император, а в соседней, где собрались и напряженно ждали сообщений о состоянии Петра его сподвижники, «принципалы», «птенцы». И надо сказать, что они не сидели сложа руки.

Самым крупным из «птенцов» был светлейший князь Александр Данилович Меншиков – личность яркая, незаурядная, самый талантливый из сподвижников Петра, отличавшийся умом, инициативностью, организаторскими и полководческими талантами. За три десятилетия Меншиков совершил умопомрачительное восхождение по служебной лестнице, начав с денщика Петра и закончив карьеру генералиссимусом. Один лишь его официальный титул 1726 года выразительнее, чем подробные рассказы, говорит о его честолюбии: «Светлейший Римского и Российского государства князь и герцох Ижорский, Ее императорского величества всероссийский рейхс-маршал и над войсками командующий генерал-фельт-маршал, тайный действительный советник, Государственной военной коллегии президент, генерал-губернатор губернии Санкт-Питербургской, от флота всероссийского вице-адмирал Белого флага, кавалер орденов Св. Андрея, Слона, Белого и Черного орлов и Св. Александра Невского, и подполковник Преображенский лейб-гвардии, и полковник над тремя полками, капитан-компании бомбардир». Обладатель огромных богатств, имений, превосходящих по размерам иные иностранные государства, увитый лаврами боевой и трудовой славы на полях сражений и стройках Петербурга, он, как и в те времена, когда был простым денщиком юного царя, оставался ненасытным к деньгам, почету, власти. Палимый этой жаждой, в день смерти Петра он желал только одного – сохранения и дальнейшего усиления своего влияния и своей власти. В этом была логика политической борьбы, логика всей жизни Меншикова. Следует отметить, что в последние годы царствования Петра Александр Данилович жил в постоянной тревоге: отношения с царем (нюансы которых в судьбе царедворца решали гораздо больше, чем гора наград и богатств) не были так хороши, как прежде. Петр фактически отстранился от Меншикова и в 20-е годы уже никогда не писал Алексашке таких вот нежных записок, как в 1709 году «Объявляю вам, что я сего маменту приехал сюды, а начевать буду за две мили от Харкова или в Харкове (только не ревнуй, где буду начевать)». Поэтому смерть Петра, с одной стороны, естественно, вселяла в Меншикова тревогу за будущее, но, с другой стороны, давала надежду на упрочение его заметно пошатнувшегося положения: желаннейшим для Меншикова решением стал бы приход к власти Екатерины, ибо ни для кого не было секретом, что на протяжении двух десятилетий Екатерина неизменно поддерживала его, не раз ходатайствовала перед царем за проворовавшегося светлейшего в те моменты, когда топор почти зависал над его шеей. Как уже отмечалось, Екатерина проявляла к Меншикову не какие-то особые личные симпатии, а, если так можно сказать, чувство социальной солидарности, основанной на общности интересов выходцев из низов, пробившихся в высшие эшелоны власти благодаря милости царя и своим способностям. В предстоящей борьбе у Меншикова были все шансы победить, то есть сделать Екатерину императрицей – возможно, даже и вопреки воле умирающего Петра, если эта воля разошлась бы с желаниями князя. И здесь нет преувеличения: за ним стояла армия, гвардия, в его руках были рычаги государственного управления. Кроме того, у него были могущественные союзники, желавшие того же, что и он, – воцарения Екатерины для того, чтобы сохранить власть и привилегии. В некоторых документах их называли на древнеримский манер «принципалами», подчеркивая тем самым особое положение при дворе и в государстве. «Принципалов» было немного – пересчитать их нетрудно по пальцам одной руки: канцлер империи граф Гаврила Иванович Головкин, генерал-адмирал граф Федор Матвеевич Апраксин, тайный советник граф Петр Андреевич Толстой, генерал-прокурор граф Павел Иванович Ягужинский, генерал-фельдцейхмейстер граф Яков Виллимович Брюс.