Эрнест Лависс - Том 2. Время Наполеона. Часть вторая. 1800-1815

Увольняя в отставку старых военных, правительство в то же время с большими затратами организовывало королевскую гвардию из старых лейб-гвардейцев Людовика XVI, солдат Конде, вандейцев, эмигрантов, служивших за границей, и юных пятнадцатилетних дворян. Создание этого привилегированного отряда являлось одним из главнейших поводов к недовольству армии Бурбонами. Были, однако, и другие поводы: к победам наполеоновской армии относились с напускным пренебрежением, трехцветное знамя было упразднено, восстановлен был орден св. Людовика, Почетный легион подвергался всяческим унижениям, пенсии выплачивались неаккуратно, ветераны ходили в лохмотьях. За время реставрации не проходило, кажется, дня без того, чтобы в казармах не раздавались крики: «Да здравствует император!» Солдат носил белую кокарду, но в глубине своего ранца он хранил, как святыню, старую трехцветную кокарду. Войска служили Людовику XVIII, но предметом их культа оставался Наполеон, и они были уверены в том, что снова увидят императора в треуголке и сером сюртуке. Во время переходов, па стоянках и в караулах, все разговоры сосредоточивались вокруг одной темы: «Он вернется!» 15 августа более чем в сорока казармах шумно справлялся праздник св. Наполеона.

Солдаты старались передать своим братьям из народа свои воспоминания, свои сожаления, свои надежды. Они поддерживали и оживляли в крестьянах и рабочих ненависть, к Бурбонам. Не следует, однако, представлять себе в преувеличенном виде это влияние духа армии па настроение населения. Народ отнесся бы равнодушно к жалобам солдат и враждебно к их желаниям, если бы эти жалобы и желания не отвечали его собственному недовольству. Французская армия не была армией наемников. Она вышла из недр народа и была проникнута теми же чувствами, что и народ. Революцию делали сообща народ и армия. Их сердца учащенно бились при одних и тех же воспоминаниях, трепетали одним и тем же страхом, воспламенялись одним и тем же гневом.

Возрождение партий. Итак, народ и армия были враждебны монархии. Людовик XVIII после десятимесячного царствования не только не сумел заслужить их уважения и доверия, но не осуществил и тех надежд, какие возлагались на его управление дворянством, буржуазией и политическими партиями. Таким образом, он в значительной мере утратил ту симпатию, с которой в первые дни различные классы относились к его особе.

Монархия с конституционной хартией, двумя палатами и министерством, в которое входили и примкнувшие к монархии бонапартисты и раскаявшиеся либералы; монархия, где администрация и суд были в руках чиновников и судей времен Империи, где военное командование осуществлялось наполеоновскими генералами, где бывшие революционеры возведены были в достоинство пэров, а «цареубийцы» [112]заседали в кассационном суде, — такая монархия в глазах роялистов старого закала не являлась подлинной монархией. Неужели, — вопрошали они, — Людовик XVIII взошел на престол Бурбонов для того, чтобы узаконить учреждения республики и узурпатора, чтобы покрыть своей мантией с вытканными на ней белыми лилиями все преступления и несправедливости минувшего двадцатипятилетия? Умеренность короля расстроила все замыслы эмигрантов и обманула все их надежды. Им дали правительство, которое они называли «революционной анархией», тогда как они ожидали «правительства восстановления», т. е. «всеобщего очищения», массового смещения чиновников, роспуска армии и формирования ее вновь в виде провинциальных полков под командой военных из армии Конде и героев Вандеи; они ожидали отмены деления на департаменты с восстановлением старинных провинций и их «былых вольностей», уничтожения обеих палат, упразднения свободы печати и ордена Почетного легиона; ждали реставрации парламентов, отмены конкордата, возвращения земель, проданных во время революции, — с компенсацией, а то и без компенсации приобретателей, достаточно якобы вознагражденных двадцатилетним пользованием. Они мирились, скрепя сердце, со свободой совести, но надеялись на отмену выплаты содержания инославным церковнослужителям, на восстановление большинства привилегий дворянства, на полную реорганизацию духовенства для того, чтобы оно могло вернуть себе подобающее место и влияние в государстве, — словом, эмигранты хотели абсолютной монархии, контрреволюции, восстановления трех сословий, возврата к режиму 1788 года.

Буржуазия, отчасти уже недовольная всем происходившим, особенно беспокоилась по поводу того, что могло произойти дальше. Язык газет раздражал ее, предложения роялистов выводили ее из себя, их притязания тревожили ее. Бонди писал Сюше: «Теперь доходят до того, что объявляют преступлением чувства, до сих пор считавшиеся самыми доблестными; теперь уже нельзя любить свою родину, быть добрым французом, горевать о тех бедствиях, которые обрушились на Францию». Барант писал Монлозье: «Когда дворянин становится министром или офицером, то это считается вполне естественным; но всех возмущает то, что помещик из дворян, имеющий 2000–3000 франков дохода, безграмотный и ни к чему не пригодный, смотрит сверху вниз на крупного собственника, адвоката, врача и возмущается тем, что с него требуют налоги». Короля любили, верили, что он искренно хочет соблюдать хартию, но сомневались, хватит ли у него для этого силы воли; боялись, что он в конце концов подпадет под влияние своей семьи и приближенных к нему лиц. То и дело слышались слова: «Если Бурбоны сохранят хартию…»

Профессиональные политики, либералы, бонапартисты и бывшие революционеры, разумеется, всеми силами старались волновать общественное мнение. Одни из них опасались преследований, угрожавших в случае победы реакции тем идеям, приверженцами которых они являлись. Другие боялись за личную свою безопасность — ведь пятьдесят пять человек уже подверглись исключению из палаты пэров. Чтобы успешнее обороняться, политики стали нападать на правительство. Они критиковали все действия властей, комментировали неосторожные статьи роялистских газет, разоблачали замыслы партии бывших эмигрантов, отмечали все возрастающее влияние духовенства, указывали, что близится торжество реакции, изобличали с тонкостью казуистов все нарушения хартии. Дюрбак, Ренуар, Ламбрехт, Бедок, Дю-молар, Фложерг, Сук, Бенжамен Констан, Конт, Лафайет возглашали, что свобода в опасности. Г-жа де Сталь произносила длинные речи и «впадала в конституционное неистовство» в замке Клиши, где она три раза в неделю устраивала ужины для всех вожаков либерализма. У герцогини Сен-Лё, у г-жи Амлен, у г-жи де Су за бонапартисты осыпали эпиграммами королевскую семью, министров, эмигрантов и не скрывали своих оживающих надежд. Но решительнее всех действовали бывшие террористы: Карно, Фуше, Тибодо, Реаль, Тюрьо, Mere, Пон де Верден, Мерлен, Вильтар, Греуар, Гара, Приер де ла Марн. В своих речах и сочинениях они предрекали падение Людовика XVIII, старались возбудить умы, вызвать волнение, разжечь страсти.