Вольдемар Балязин - Семнадцатый самозванец

Лука низко поклонился, коснувшись кончиками пальцев ковра, и Тимоша, поглядев на сотника, сделал то же самое.

- Тебе, малец, перед князем и воеводой и на колени встать - не грех. Лука - сотник - не тебе чета, - раздраженно проговорил князь.

И Тимоша тотчас же почувствовал на плече тяжелую руку сотника.

Рухнув на колени, и кланяясь князю ещё раз, Тимоша вдруг с озорством подумал: "Впрямь Егор Победоносец, а не живой человек". И разогнувшись заметил над головой Сумбулова образ, на коем Егор копием пронзал змея. Сдерживая смех, Тимоша улыбнулся и весело взглянул на князя.

Сумбулов заметил улыбку и решил: "Ласковый малец и, видать, незлобивый".

- Ну, говори свое дело, - потеплевшим, спокойным голосом проговорил воевода и взор его стал не столь грозен.

- Возьми меня к себе в службу, князь Петр Васильевич.

- А какова может быть твоя служба, малец?

- Что, князь, прикажешь, то я и сполню, - с покорностью и готовностью, как учил era Лука, ответил мальчик.

- Это ладно, что ты такой - ко всякому делу готовый. Да только у меня на то холопов довольно. А вот грамотен ли?

- Читать - писать обучен, князь Петр Васильевич.

- И то ладно. Петрушка! - крикнул воевода. Тотчас из соседней горницы вбежал невысокого роста, прыщавый пищик. Переломившись в поклоне, преданно уставился в глаза хозяину.

- Возьми, вот, мальца и спытай, годен ли в пищиках состоять. И ежели годен, то приди с ним через неделю ко мне на очи и всё как есть доложи. А теперь идите все трое вон - есть буду.

* * *

Три оставшихся до отхода обоза дня Костя прожил в избе у Тимоши. В воскресенье днем, улучив момент, когда отец ушел из дому, Костя попрощался с матерью - плачущей и вконец скорбной. Взял у неё гривну денег и серебряный образок Николы - покровителя всех странников и моряков - и еле утешив её, пошел к Тимоше.

Попрощавшись и с Соломонидой, Костя вместе с Тимошей направился в церковь Ильи Пророка. В уважение благодетелю Кондратию Демьянычу вечерню служил сам игумен Ильинского монастыря со всем притчем и братией.

Костя и Тимоша, как и все вокруг, молились жарко и истово, Они просили угодника Николая спасти Костю и всех его новых товарищей от разбойников и воевод, от болезней и Пальбы, от непогоды и лихоимства мытарей.

Мерцали свечи, блестели оклады икон, согласно и благолепно пел монастырский хор и мальчикам казалось, что все теперь будет хорошо, потому что не мог стоящий у престола всевышнего угодник его Николай не заступиться за них.

...Ранним утром, ясным и прохладным, Тимоша стоял у ворот Борисоглебской башни и ждал, когда огромный обоз в сотню телег прокатится мимо. Рядом с ним стояли жены и дети сторожей, приказчиков, возчиков, шедших вместе с Костей в Москву.

Громыхнули и заскрипели телеги, застучали копыта сотен лошадей запряженных, и сменных, и верховых - и затем обоз остановился перед иконой Бориса и Глеба, что висела над воротами сторожевой башни.

В последний раз перекрестились обозники, поклонились женам своим и детям и медленно тронулись в путь, идя рядом с тяжело груженными телегами. Кое-кто пошел вместе с ними. Пошел за ворота и Тимоша, а когда остались позади дома Обуховской слободы, что лежала к югу от Вологды по дороге на Ярославль и Москву, крепко обнял друга своего Костю, и поминутно останавливаясь и оглядываясь, пошел назад. Обоз уходил вдаль. Затихал скрип колес, топот коней, голоса возчиков. И вскоре, когда почти ничего уже не было слышно и нельзя было отличить телегу Кости от других телег, Тимоша повернулся и со щемящим тоскою сердцем, не оглядываясь более, побрел в город.

* * *

Первая отписка, которую Тимоша сочинил с помощью подьячего Пятого Хрипунова предназначалась для приказа Каменных дел, из коего затребовали отчета в израсходовании 609 рублей 43 копеек, выданных в минувшие 1627 и 28 годы для кремлевского строения в Вологде.

После многих трудов, перемеряв и пересчитав горы камней, глины, бревен, досок, извести, земли, кирпичей и железа, пройдя по кремлю добрых два десятка вёрст и исписав не один лист, Тимоша доложил Хрипунову, что может начинать сочинение бумаги. Тимоша пододвинул к себе исписанные во время обмеров листы и стал считать. Выходило, что за два года на строительство кремля было израсходовано 431 рубль 40 копеек. Он пересчитал ещё раз, стараясь не пропустить ни одного бревна, ни одного пуда извести, ни одного воза глины. Очевидная недостача 176 рублей 41 копейки Тимошу потрясла. Он сложил бумаги в долгий ящик, стоявший у окна и побежал к Хрипунову, ушедшему к себе домой обедать.

Подьячий принял его радушно. Был он навеселе, початый штоф вина и обглоданный заяц прямо указывали на причину его благодушия.

- Что, небо упало?

- Да вроде того.

- А все-таки?

- Все я сделал как ты мне велел, Пятый Степанович, да только как ни крути не хватает 176 рублей и 41 копейки.

- Ну, 176 рублей - не беда, нам бы 41 копейку сыскать.

Подьячий засмеялся, неспешно встал, перекрестился на образ, велел убрать со стола неслышно появившейся толстой, неряшливого вида бабе, и, расчесав волосы и бороду перед зеркалом веницейского стекла, степенно вышел из дому. Придя в приказную избу, он также неспешно разложил перед собою обмеры и обсчеты каменного, деревянного и земляного кремлевского строения. Почесывая нос, внимательно, трезво, будто и капли вина за обедом не пил, прочитал все от первой до последней строки и, хитровато взглянув на Тимошу, ласково проговорил:

- Садись-ко рядом, голубь. Сей момент преподам тебе ещё один урок: како самому не тужити и другам своим давать жити.

Тимоша сел рядом и Хрипунов заговорил - тихо и незидательно:

- Перво-наперво пойми, что нам с тобой в этой избе рядом долгие годы сидеть. И может статься ты меня отселе на погост понесешь, а сам на мое место сядешь. Потому скажу тебе все, как мыслю, без утайки. Тем более, что к работе ты прилежен и не по летам умён. Ежели мы - приказные люди - будем на воеводское жалованье жить, то не токмо пьяны - сыты не будем. А ты в. дому моем видел и веницейское стекло и немецкие сукна на лавках, и из штофа я не квас хлебал: романейское вино пил, и в буден день зайчатиной заедал. И со стола после меня не жена моя Авдотья Никитична собирала, а холопка моя Феклушка. И ты, если всю нашу приказную науку превзойдешь, тоже забыт не будешь и на старости лет не придется тебе другим добрым людям завидовать. А чтоб так, голубь мой, все случилось, надобно тебе не только писать уметь, но особливо думать, что ты пишешь, и за каждой строкой собственную выгоду ясно видеть, потому как, если ты о себе не позаботишься, никто о тебе во всем свете, окроме мамки твоей, заботиться не станет.

Подьячий помолчал немного, подумал, как далее разговор вести, и продолжал: