Вольдемар Балязин - Семнадцатый самозванец

Прочитав письмо, Григорий Гаврилович понял: придется поступиться первыми двумя пунктами, но исполнения этого наказа следует добиться - хотя б и умереть.

* * *

Паны-рада и по новому пункту вступили с послами в бесконечные пререкания. Поляки ссылались на то, что договор о выдаче самозванцев между польским послом Гаврилой Стемпковским и русским послом князем Никитой Оболенским был подписан уже после того, как Тимошка Анкудинов бежал за рубеж, и потому силы на него не имел. Кроме того, поляки считали, что в договоре речь идет только о подданных Речи Посполитой, а не о беглецах из России.

Более того, паны-рада говорили, что никакого вора у Хмельницкого вообще не бывало и ныне нет, ибо иначе киевский воевода пан Кисель обязательно сообщил бы им об этом. И потому выговаривали великим послам, что сыскивать про то нечего и отдать некого.

Когда же Григорий Гаврилович просил послать в Киев и в Чигирин гонца, то паны-рада отговаривались тем, что скорее трех месяцев съездить туда-обратно немочно, а они-де, великие послы, живут в Варшаве шестой месяц, а по старым договорам послам больше двух месяцев не жить.

- Эх, паны-рада, паны-рада, - укоризненно говорил им боярин Пушкин, не хотите вы того вора отдать для некоева злого умышленъя к подысканью Московского государства.

Поляки стояли на своем, отрицая хотя бы малейшую алую корысть. И потому братья Пушкины выговаривали панам-раде про вора Тимошку пространные речи и домогались своего всякими мерами накрепко.

Наконец, когда посольству пошел седьмой месяц, паны-рада согласились послать к гетману королевского дворянина с универсалом о выдаче вора великим послам.

21 июля 1650 года Пушкины и Леонтьев отправились в Москву. Вместе с королевским дворянином поехали к гетману из Варшавы и русские полномочные на то люди - дворянин Пётр Данилович Протасьев да подьячий Григорий Богданов. Везли они письма к гетману войска запорожского Богдану Хмельницкому, киевскому воеводу Адаму Киселю и митрополиту Сильвестру. Протасьев, Богданов и королевский дворянин, пока было по пути, ехали с великими послами одним обозом, а потом Пушкины и Леонтьев поехали на восток, а посланные за вором Тимошкой - на юг.

Ехали дворяне в разных возках, и хоть вела их в Чигирин и Киев одно дело - смотрели друг на друга искоса. На постоялом дворе помещали русских с хлопами и нищими, а королевскому дворянину отводили лучшие покои.

На втором ночлеге и Богданова и Протасьева обокрали дочиста, а когда стали они спрашивать, к кому им теперь бежать, где покраденное искать, то хозяин двора, смеясь нагло, заводил очи к стрехе и на потеху хлопам разводил руки в стороны.

Кинулись обокраденные к королевскому дворянину - помоги-де, и осеклись: как просить, когда и имени его не знаешь? Протасьев, подбежав, спросил всё же;

- Как имя тебе, пан королевский дворянин?

- Юрий Немирич, - ответил пан, скривив рот и по-волчьи оскалив зубы. - И с тем из постоялой избы вышел вон, сел в свою карету и уехал.

Протасьев и Богданов выбежали вслед и вконец ужаснулись - коновязь была пуста и коляски их на прежнем месте тоже не было.

* * *

Прометавшись до вечера среди незнакомых, обывателей, государевы служилые люди решили лечь спать, чая - утро вечера мудренее, авось-да и придет что поутру в ум.

Было ещё светло, но пошел дождь - не по-летнему тягучий и мелкий - и Протасьев с Богдановым вернулись в постоялую избу. Однако на прежнее место их не пустили.

- Сперва деньги за постой да за ночлег заплатите, а уж потом будете спать, - сказал корчмарь и дворянин с подьячим поняли - говорит корчмарь не шутейно. А денег не было - оставались у приставов нательные кресты, огниво с трутом, да сумка с бумагами, перьями и чернильницей. И пошли Протасьев с Богдановым во двор. Стояла во дворе банька черная, наполовину крытая гнилой соломой. Забрались пристава под уцелевший - видать, что при бескормице скат и, затеплив лучину, стали писать о всем случившемся государю.

Протасьев вздыхал, держа лучину, а Богданов - письменный человек изловчился положить лист на лавку и, стоя на коленях, писал: "А нас, милостивец, холопишек твоих Петьку да Гришку, королевы Казимировы люди держат нечестно. Корму не дают вовсе, на постой не пущают и обокрали всё дочиста. А ныне держат нас в бане худой, без крыши под дождем. А что будет завтра - не ведаем.

Будем скитаться без пристанища меж двор. А королевский дворянин Юрий Ермолич тому воровству и татьбе потакал, но не явно, и нас, служебников твоих, посередь пути бросив, ускакал неведомо куды".

- А с кем государю скаску свою посылать будем? - вдруг спросил Протасьев, и Богданов, почему-то почуяв надежду, ответил бодро:

- Авось не пропадем. Не на кол нас ляхи посадили, всё на всё худобу да рухлядишку побрали. А за государем служба не пропадет - вернемся в Москву - всё снова ладно пойдет.

Глава двадцатая. Гиль и воровство

О ту пору, пока с великой мешкотой и всяческим задержанием добирались Богданов с Протасьевым до Чигирина, полномочные приехали в Москву и тотчас же были призваны к государю.

И Душкин, и Леонтьев разоделись во все лучшее - Григорий Гаврилович, несмотря на августовский зной, прихватил с собою шубу, в которой правил посольство перед Яном Казимиром. В карете держал её на коленях, но входя на красное крыльцо, все же набросил на плечи. Из-за этого оказалось, что государь выглядел при великих послах как бы парубком или малым служебным человеком, ибо был государь в простом платье - ни золота, ни дорогих каменьев на одежде его послы не увидали. Только несколько ниточек жемчуга лежало на царском кафтане да серебряная вязь оплетала мягкие домашние сапоги.

Царь - молодой, круглолицый, не по годам полный, с коричневыми, чуть выкаченными глазами, - послов принял с лаской. Увидев, пошел им навстречу. Григорию Гавриловичу подал руку, пожал крепко и лишь потом дал длань благодетельную облобызать. Брату его - Степану и дьяку сразу же сунул под усы - для поцелуя.

Григорий Гаврилович от такой чести - сам царь ему - Гришке Пушкину руку пожал, - прослезился, бухнулся на колени, хотел отбить земной поклон, коснувшись лбом пестрого кизилбашского ковра. Однако государь не допустил, поднял с колен, обнял за плечо, посадил рядом с собою. Двух других послов усадил насупротив, на лавку, что стояла с иной стороны стола. Некоторое время царь молчал. Молчали и послы. Государь сидел, поставив округлый локоть на край стола, подперев пухлую щеку мягкой белой ладонью. Тоска была в очах государя и от той тоски щемило у послов сердца. Дьяк Леонтьев, опустил глаза долу, думал: "Полгода у ляхов просидели, а наказа государева не сполнили - друкари, что непотребные книги множили, остались живы, писцы, умалявшие царский титул - не наказаны, вор Тимошка гуляет на воле".