Александр Широкорад - Упущенный шанс Врангеля. Крым-Бизерта-Галлиполи

Увы, подавляющее большинство представителей русской элиты, занимавших высокое положение в империи и обладавших огромными состояниями, в эмиграции пошли в наемники в Иностранный легион, в армии Японии, Китая, Парагвая, мятежника Франко и т. д. Причем никто из них не стал знаменитым полководцем. Многие пошли в таксисты, половые в кабаках, а дамы вышли на панель.

Небольшая часть элиты, имевшая громкие титулы и родословную, в 1920—1960 гг. проживала вывезенные из России драгоценности, получала пенсии от иностранных монархов и финансовые средства государства Российского, оказавшиеся в руках царских послов. И, заметим, эта «элита» не желала работать, за исключением разве что княжны Марии Павловны [114], дочери великого князя Павла Александровича, имевшей собственное модное ателье.

Понятно, что подобная публика, умевшая в России маршировать на парадах, плясать на балах и играть в карты, в эмиграции оказалась в сложном положении. Они ничего не умели и не хотели делать. Вместо этого элита сидела на чемоданах и ждала падения большевиков. А те не желали входить в сложное финансовое положение элиты и не хотели падать.

Эмиграцию (в узком смысле слова) охватила ярость, увеличивающаяся от месяца к месяцу. Я не буду приводить людоедские цитаты из высказываний белых офицеров. Обратимся лучше к великому русскому писателю, гуманисту и нобелевскому лауреату Ивану Бунину. С.Г. Кара-Мурза дал ему весьма точную характеристику: «…в Бунине говорит прежде всего сословная злоба и социальный расизм. И ненависть, которую не скрывают – святая ненависть. К кому же? К народу. Он оказался не добрым и всепрощающим богоносцем, а восставшим хамом. Читаем у Бунина:

“В Одессе народ очень ждал большевиков – «наши идут»… Какая у всех (у «всех» из круга Бунина. – К.М. ) свирепая жажда их погибели. Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им. Если б в город ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил в их крови, половина Одессы рыдала бы от восторга”.

Смотрите, как Бунин воспринимает, чисто физически, тех, против кого в сознании и подсознании его сословия уже готовилась гражданская война. Это сословие рыдало бы от восторга, если бы дьявол по горло ходил в крови этих людей. Бунин описывает рядовую рабочую демонстрацию в Москве 25 февраля 1918 года, когда до реальной войны было еще далеко:

“Знамена, плакаты, музыка – и, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток:

– Вставай, подымайся, рабочай народ!

Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские.

Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить, – и без всякого клейма все видно…”

И дальше, уже из Одессы:

“А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно ассиметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, – сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…”.

Здесь – представление всего “русского простонародья” как биологически иного подвида, как не ближнего. Это – извечно необходимое внушение и самовнушение, снимающее инстинктивный запрет на убийство ближнего, представителя одного с тобой биологического вида. Это и есть самая настоящая русофобия». [115]

Представим на секунду, что такое заявил бы какой-нибудь гаулейтер в 1941 г. в Смоленске. Стопроцентная гарантия, что эти слова фигурировали бы в обвинительном заключении в Нюренберге. И повесили бы того гаулейтера.

Ну а насчет азиатских лиц простых русских людей, то я считаю, что татарин или чуваш ничуть не хуже русского человека. Ну а если у господина Бунина иное мнение, то поглядел бы он в родословные российской аристократии и увидел, что у нее примеси татарской, чувашской, кавказской крови на порядок или два больше, чем у простых мужиков центральных губерний России на 1918 год.

Естественно, что в среде русской эмиграции (в узком смысле) росла ностальгия по царю-батюшке, включая тех, кто визжал от восторга, поднимая бокалы шампанского в феврале 1917 г.

Итак, повторяю, Врангель в первые месяцы пребывания за границей не сумел оценить настроения эмиграции. 16 января 1922 г. он писал генерал-лейтенанту П.Н. Краснову: «Вы не можете не сомневаться в том, что по убеждениям своим я являюсь монархистом и что столь же монархично, притом сознательно, и большинство Русской армии…

В императорской России понятие “монархизма” отождествлялось с понятием “Родины”. Революция разорвала эти два исторически неразрывных понятия, и в настоящее время понятие о “монархизме” связано не с понятием о “Родине”, а с принадлежностью к определенной политической партии…

Так как по условиям существующей обстановки понятие “монархизма” обусловлено принадлежностью к условной политической партии, то преждевременное навязывание армии и лозунга “За Веру, Царя и Отечество” внесет лишь смятение в ряды армии, которая увидела бы в этом попытку втянуть ее в борьбу политических партий. Такое же впечатление произвело бы на армию и провозглашение республиканских лозунгов. Я не говорю уже о международной обстановке, которая совершенно исключает возможность в данных условиях начертать на знаменах армии монархический лозунг. Пример Карла Габсбургского показателен». [116]

То, о чем пишет Врангель, во многом справедливо для 1920 г. в Северной Таврии, но в Париже его не приемлют. И пришлось барону постепенно переходить к монархическим лозунгам. Но как быть монархистом без монарха?

Для начала Врангель попробовал предложить должность императора Всероссийского королю сербов, хорватов и словенцев (с 1929 г. – королю Югославии) Александру I. Тот никак не состоял в родстве с семейством Романовых – Голштейн-Готторпов, но зато имел хорошие отношения с бароном. Однако Александр I благоразумно отказался от предложения стать Александром IV. Вероятность успеха ничтожна, а неприятности могут быть самые серьезные.

Первым, в хронологическом порядке, претендентом на императорский престол из семейства Романовых оказался великий князь Дмитрий Павлович. За участие в убийстве Распутина Николай II выслал его в Персию. Летом 1917 г. русские части на Персидском фронте разбежались, а великий князь бежал в Тегеран, где поступил в британскую армию в чине капитана. После окончания войны Дмитрий Павлович отправился в Метрополию. В Англии он подал прошение о вступлении в королевскую конную гвардию, но получил отказ.

Тогда Дмитрий Павлович отправился в Берлин. Там он встретился с генерал-майором Василием Бискупским, с которым они вместе служили в лейб-гвардейском Конном полку. Бискупский предложил Дмитрию Павловичу стать… императором. Позже великий князь будет оправдываться, что он, мол, не хотел и т. д. Тем не менее в 1920 г. первым претендентом на российский трон стал именно великий князь Дмитрий Павлович.