Евгений Коковин - Детство в Соломбале

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ МЕХАНИК С ПАРОВОЙ ШАЛАНДЫ

На другой день я пошел в училище. Кончилось лето - кончились каникулы. Длинный коридор приходского училища был заполнен ребятами. Снова на переменах игра в арапки, "куча мала", плавные круговые полеты бумажных ворон и голубей. Сторожиха Уляша долго звонит маленьким ручным колокольчиком. Мы бежим в класс. Новость! В нашем классе новая учительница. А где же Яков Парамонович? - Где Яков Парамонович? Учительница смущается, мнется. Она еще совсем молодая. - Он больше у нас не будет... Он... он... уехал. - Куда уехал? Он никуда не собирался уезжать - Дети, начинаем урок. У нас сегодня арифметика. У меня возникают сомнения. Действительно, Яков Парамонович никуда не хотел уезжать. Может быть, и его... Я пугаюсь этой мысли. Яков Парамонович был хороший учитель, и мы его очень любили. Урок тянется долго и тоскливо. Впереди меня сидит Оля Лукина, дочь арестованного капитана, девочка, которая мне нравится. Ни одна девчонка в Соломбале мне не нравится. Только одна Оля. У нее красивые глаза и красивые волосы. Волосы чуть волнистые, заплетенные в косы. А чем красивы ее глаза - я и сам не знаю. Оля оборачивается и спрашивает: - Красов, ты решил задачу? - Нет, - сердито отвечаю я. Сейчас я не думаю ни об Оле, ни о задаче Я думаю о конверте, лежащем у меня в кармане. Сегодня нужно идти в город по поручению Кости. Черная доска стоит на треноге. Крупными меловыми буквами и цифрами на ней написано условие задачи: "Барышник заплатил рыбаку за 1 пуд рыбы 50 копеек. На рынке он продал рыбу по 3 копейки за фунт. Сколько он получил барыша?" Я видел перед собой трепещущую серебристую рыбу, вытаскиваемую бородатым рыбаком из садка, представлял барышника: он был похож на Орликова. Но, как я ни старался, задачу решить не мог. Каждую минуту я ощупывал в кармане конверт и пытался вдуматься в смысл задачи. Вернувшись из училища, я не мог сидеть дома. Когда ждешь - время, как назло, идет невероятно медленно. Я выходил на улицу, сидел на тумбочках, пел песни. Так я спел все песни, какие знал, но оказалось, что песен нужно знать по крайней мере в пять раз больше. Тогда я стал считать. Но это скоро надоело. Время шло удивительно медленно. Однако я помнил наказ Кости: идти можно только вечером, когда стемнеет. А вдруг меня задержат? Тогда конверт нужно незаметно уничтожить. Иначе узнают о дяде Антоне, о большевиках, которые втайне действуют в Архангельске. И маму и деда Максимыча арестуют, хотя они ничего и не знают обо всей этой истории. "Ничего, Димка, не бойся! - успокаивал я себя. - Ведь Костя не боится. Он смелый парень!" Наконец, как мне показалось, время пришло. Я старался идти не торопясь, но ноги сами несли меня вперед. Вскоре я уже был на Кузнечевском мосту. Встречались и обгоняли дрожки. Лошади с черными наглазниками легко мчали их по гладкому деревянному настилу. За устьем Кузнечнхи в далекий берег Северной Двины уткнулось заходящее солнце. Большая река, широкая, потемневшая, лежала спокойно и, казалось, застыла. Вначале я шел по набережной. Потом свернул в улицу, которая называлась Садовой. Тут действительно был сад. Он занимал целый квартал. Высокие березы роняли на тротуары желтые листья. Сад был обнесен железной решетчатой оградой. Хорошо бы поиграть в этом саду! Но увы... ребят туда не пускают. Я не заметил наступившей темноты. Нужно было торопиться, и я побежал разыскивать флигель с комнатой на чердаке. В Летнем саду играл оркестр. Но я не мог ни минуты задерживаться. Надо успеть вернуться в Соломбалу до выхода патрулей. Шагая по Поморской улице, я пересек два проспекта и скоро нашел двухэтажный дом, во дворе которого стоял приземистый пятиоконный флигель. Вместо обычного одного слухового окошка на крыше светились три окна. Я обошел флигель и поднялся по узкой чердачной лестнице. - Что скажешь, мальчик? - услышал я тихий голос из темноты. От волнения я чуть не перепутал условную фразу: - Дядя Миша... дядя Миша, я вам принес сандалии починить, Агния Ивановна послала... - Работы много, скоро не сделаю, - последовал ответ. Все шло так, как говорил Костя. - У Агнии Ивановны носить нечего. К среде будут готовы? - Давай сандалии. Заходи! Кто-то открыл дверь. Полоса тусклого света ударила по чердаку. Я вошел в комнату. Все в этой комнате было обычное: комод, покрытый кружевной дорожкой, на столе самовар, на стене - множество фотографических карточек в большой общей раме, на треножниках - глиняные горшки с геранями. - Давай сандалии... О, да мы знакомы, оказывается! Передо мной стоял усатый механик с паровой шаланды, Николай Иванович. Я оторопел. Мне уже показалось, что я ошибся и попал не в тот дом. - Давай сандалии, - повторил Николай Иванович. Я вытащил конверт, и это нисколько не удивило механика. Значит, все получается так, как надо. Николай Иванович разорвал конверт и прочитал записку. - Так, так... - сказал он. Я ждал, что еще скажет механик. Может быть, он мне даст еще другое, более опасное поручение? А он сказал: - Садись, выпей чайку! - Спасибо, Николай Иванович. Мне домой поспеть надо до патрулей. - Ах, вот что! Это верно. Патрули... Значит, ты наш, Ну, смотри, осторожнее! - Он помолчал, потом улыбнулся и сказал: - Максимычу поклон передал? Ну-ну, беги. А патрулей этих скоро опять не будет. Заживем!..

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ЗИМОЙ

Вскоре я сам увидел дядю Антона. Он пришел к Чижовым навестить Костю. Он был одет в парусиновую матросскую рубаху с большим синим воротником гюйсом. На ленточке его бескозырки я прочитал: "Флотский полуэкипаж". Дядя Антон появился у Чижовых на минутку. Ему нельзя было задерживаться: за ним могли следить шпики. Он оставил нам новое письмо, пожелал Косте скорее выздороветь и ушел. Еще три раза ходил я в город к Николаю Ивановичу с письмами от дяди Антона. Костя окончательно выздоровел только зимой, когда Соломбалу занесло снегом. Маленькие домики на нашей улице казались завернутыми в снежную вату. Сугробы доходили почти до крыш. По обеим сторонам очищенных тротуаров тоже высились сугробы. Под тяжестью снега сутулились тополя и березы. С наступлением сумерек морозный воздух синел. Всюду топились печки. Сизый дым тихо струился из труб и стлался по улице, отчего воздух еще более сгущался. Поздними темными вечерами мы приходили к маленькому домику на соседней улице и усаживались на скамейку. Это было место встреч с дядей Антоном. Вместе с письмами матрос передавал нам кусок хлеба или несколько галет. На другой день мы относили письмо Николаю Ивановичу. После жестоких декабрьских морозов наступили теплые дни. В Соломбале на озерке был устроен каток. Привязав заржавленные "снегурки" к валенкам, днем я катался по тротуарам, а вечером тайком перелезал через забор на каток. Конечно, каток не мог идти ни в какое сравнение с рекой Кузнечихой и даже с Соломбалкой. Но теперь лед на реках замело снегом. А осенью, когда первые морозы сковывали реки, лучших мест для катанья искать было не нужно. Черный лед выгибался и предательски потрескивал. Но разве соломбальских ребят испугаешь! На катке было всегда шумно. Большой круг занимали конькобежцы в рейтузах и вязаных рубашках. Они носились, как птицы, резко взмахивая руками или заложив руки за спину. В широком кольце, обнимающем площадку, медленно двигался поток шарфов, шапок-ушанок, шляпок, капоров и вязаных шапочек. Это было самое скучное место на катке. Держась за руки крест-накрест, плыли парочками парни и девушки. Многие не умели кататься и мучились, едва переставляя ноги, словно шли по льду пешком и прихрамывали. Именно в этой тоскливой толчее и разрешалось кататься нам, ребятам. А нам хотелось на беговую дорожку или в центр, на площадку для фигурного катания. В центре творились чудеса, каких даже в цирке не увидишь. Фигуристы рисовали здесь на льду причудливые узоры, вычерчивали восьмерки, прыгали, стремительно кружились и танцевали на коньках вальс. Костя на каток не ходил: доктор сказал, что ему пока нужно остерегаться резких движений. Англичане и американцы построили в саду горку. Она возвышалась над деревьями. Соломбальцы никогда не видали таких горок. Необычно высокая и узкая, с вытянутым скатом горка иностранцев совсем не была похожа на наши русские ледяные горки. В одно из воскресений мы пошли в сад. Там собрались английские и американские офицеры. Даже самые худощавые из них в огромных желтых шубах казались толстяками. Офицеры курили, громко разговаривали и смеялись. - Э, малшики! - крикнул один по-русски. - Кто хочет тысячу рублей получить? Кто самый смелый? Иностранцы предлагали тысячу тому из мальчишек, который скатится с горки на коньках. Они с ума сошли, что ли, эти американцы? Пусть-ка сами скатятся на коньках с такой вышины! С наших широких горок мы кататься не боялись. Но горка чужеземцев была в два-три раза выше. Ледяная дорожка убегала от горки, извиваясь между деревьями. Свою горку иностранцы делали без снега. В морозы они поливали голые доски водой. Сквозь тонкий, прозрачный ледок на горке были видны даже сучки и щели между досками. Шутка ли - скатиться с такой горы! И все же среди ребят смельчак нашелся. Это был Мишка Сычов, тринадцатилетний мальчуган с Четвертого проспекта. - Брось, Мишка, - крикнул ему товарищ. - Видишь, они пьяные. Надуют... Но Мишка смело забирался по лестнице на верхнюю площадку горки. Однако там, на высоте, смелость внезапно покинула его. Он дважды подходил к скату и дважды отступал. - Гуд, бой! Давай, малшик! - кричал офицер. - Трус, малшик! Ребята, тесно прижавшись друг к другу и задрав головы, смотрели на Мишку и молчали. Нам очень хотелось, чтобы Мишка Сычов доказал иностранцам смелость русских ребят. И в то же время щемящая тревога за товарища затаилась в груди. - Не надо, Мишка, - с мольбой в голосе тихо сказал Мишкин товарищ. - Не надо, убьешься. Слезай... Но Мишка не слышал. Самым страшным было начало - несколько аршин ската были почти отвесными. Мишка отошел назад к поручню, потом, глядя застывшими глазами далеко вперед, прошел, не сгибая колен, всю площадку и сорвался вниз. Он не катился, а падал, весь сжавшись в комочек, и через мгновение уже был у подножия. Внизу, стремительно пролетая отлогий конец ската, он стал выпрямляться. Он миновал первый изгиб дорожки, и, казалось, движение его стало замедляться. Ребята следили за смельчаком, затаив дыхание. И вдруг на втором изгибе дорожки, все еще мчась с бешеной скоростью, Мишка не успел повернуть и врезался в снег. Ребята ахнули. Все! Конец! Пропал! С секунду ничего нельзя было разглядеть во взвихренном облаке снега. Потом у дерева высоко мелькнули Мишкины ноги, и страшный, душераздирающий крик расщепил тишину: - А-а-а!.. Мы бросились к Мишке. Он лежал, запорошенный снегом, недвижимый, с бледным исцарапанным лицом. Ребята склонились над ним: - Мишка! Мишка! Что с тобой? Вокруг быстро собралась толпа. Иностранцы стали торопливо расходиться из сада. Они, видимо, боялись, что им несдобровать перед собирающейся толпой. Мишу осторожно перенесли на скамейку. У него были перебиты ноги. Он стонал и не открывал глаз. - Изуродовали парня, - сумрачно сказал пожилой рабочий, сняв полушубок и прикрыв Мишу. - Нашли забаву! Теперь мальчонка навек калека... - Нужно коменданту пожаловаться!.. - Ничего комендант не сделает... Я смотрел на Мишку и дрожал от озноба. Вскоре подошла лошадь с дровнями. Мишку положили на дровни и увезли в больницу. С тех пор ребята никогда не подходили к горке иностранцев. ...Зима уходила. Снег быстро таял. Лед на Двине потемнел и поднялся. До Архангельска докатились слухи о наступлении частей Красной Армии по Северной Двине и по железной дороге. Тайком рассказывали о поражениях интервентов и о восстаниях в белой армии. Впрочем, архангельские жители сами были свидетелями одного такого восстания. В Кузнечевских казармах солдаты отказались ехать на фронт. Они разогнали офицеров и собрались на митинг. Тогда к казармам прибыла английская морская пехота. Поднялась стрельба. Англичане, американцы и белогвардейцы били по восставшим из пулеметов и бомбометов. Звенели стекла, и сыпалась штукатурка, отбиваемая пулями. Восставшие отвечали стрельбой из окон и с чердака казармы. Жители ближайших домов испуганно прятались в подпольях. Восстание подавили. Солдат выстроили и рассчитали по десяткам. Каждый десятый был выведен из строя. "Десятых" отвели на Мхи и немедленно расстреляли. Говорили, что англичане и американцы скоро уедут из Архангельска. Английские солдаты тоже нередко отказывались воевать. Однажды утром в училище Костя встревоженно шепнул мне: - Вчера дядю Антона и еще одного матроса вели под конвоем куда-то к кладбищу... Нужно Николаю Ивановичу сказать. В этот день мы должны были встретиться с дядей Антоном. Мы пошли с тайной надеждой, а может быть... Хотя время подходило к полуночи, было светло. Теперь мы уже не садились на скамеечку, чтобы не вызывать подозрений, а бродили по улице. Что ж в этом особенного - двое мальчишек-полуночников не ложатся спать и бегают по улице! А может быть, они собираются на рыбную ловлю! Но сколько мы ни ждали, матрос не явился. И мы поняли: дядю Антона расстреляли... Должно быть, у него нашли листовки... Вечером на другой день мы пошли к Николаю Ивановичу. Там мы встретили трех незнакомых рабочих. Когда Костя сказал о случившемся Николаю Ивановичу и тот сообщил об этом своим товарищам, один из рабочих строго спросил у нас: - А вы не проболтались где-нибудь? - Мы знаем, не девчонки, - серьезно и с обидой ответил Костя. - Народ надежный, давно известный, - ласково улыбнувшись, сказал Николай Иванович. Мы слышали, как Николай Иванович тихо переговаривался со своими товарищами. - Выступать нужно, я давно говорю, - глядя в пол, шепотом сказал другой рабочий. - Чего там наши медлят! - С ухватами не выступишь, - заметил Николай Иванович. - Оружия нет, и люди не подготовлены. В комитете знают об этом. Наступление наших задержалось. Интервенты опять подкрепление по железной дороге послали. - В Маймаксе люди давно готовы, - возразил тот же рабочий. - Сколько ждать можно! Так нас всех пересажают да перестреляют... Николай Иванович встал. Брови его сдвинулись. Он сердито посмотрел на рабочего, который с ним спорил: - Врешь, Богданов! Всех нас не перестреляют. Напрасно ты панику поднимаешь. Для выступления момент нужно выбрать. Вот оружие достанем да фронт к Архангельску подвинется - тогда и выступим. - А что, с оружием плохо? - Пока плохо, - ответил механик. Мы попили у Николая Ивановича чаю с хлебом. - Пока, ребятки, не приходите. Вы хорошо помогали нам. - Николай Иванович подал нам руку и тихонько сказал Косте: - Известно, батька твой жив, на Мудьюге сидит. Скажи матери, а больше никому... Слышишь? О, как обрадовался этому известию Костя! Он ухватился за рукав Николая Ивановича, и слезы полились из его глаз. - Правда, жив? - Доподлинно известно. Но молчок... Кажется, первый раз я видел, как Костя плакал. Когда мы возвращались, он всю дорогу плакал, смеялся и обнимал меня. Славный мой дружище Костя Чижов! В Соломбале среди ребят мы никогда не проронили ни одного слова о дяде Антоне и о знакомстве с Николаем Ивановичем. Теперь, уединившись, мы часто вспоминали матроса-большевика. Мы мало знали этого скупого на слова и всегда настороженного человека в военной матросской форме. Конечно, ему очень нелегко было жить и выполнять задания подпольного комитета, когда почти все время он находился на глазах у своих унтеров и офицеров. Опасность быть заподозренным или замеченным подстерегала дядю Антона на каждом шагу. - Как это он не боится? - иногда говорил я Косте. - Ведь у него в казарме столько врагов! - Он большевик, - отвечал Костя. И этот ответ объяснял все. Мы уже знали многих большевиков и видели их бесстрашие. Но вот теперь дяди Антона нет. При этой мысли становилось невыносимо тоскливо. Сейчас как-то особенно хотелось его увидеть, прикоснуться к его бескозырке, к ленточкам, к синему воротнику и сказать "Спасибо, дядя Антон!" В Соломбале всюду чувствовалось, что интервенты и белогвардейцы намереваются начать наступление на фронте. За кладбищем проходили торопливые учения. Ребята находили на полях патроны, невзорвавшиеся гранаты и пироксилиновые шашки. Митьке Ильину оторвало руку: он держал подожженную шашку. Осколком взорвавшейся бомбы у Липы Крыловой выбило глаз. Иногда обоймы с патронами находили в канавах на улицах Соломбалы. Костя снова собирался на чистку котлов. А пока мы катались по Соломбалке на огромной шлюпке, которую перехватили на Северной Двине во время весеннего ледохода. Шлюпка была дряхлая и тяжелая. Но мы являлись теперь ее полными владельцами, и она нам казалась великолепным судном. Свое судно мы назвали "Молния". Мы опять решили искать клад, на этот раз на корабельном кладбище.