Евгений Коковин - Детство в Соломбале

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ОРЛИКОВЫ ВЕСЕЛЯТСЯ

Никогда я не думал, что в Соломбале так мною большевиков. Ночью и даже днем приходили в дома офицеры и солдаты. Они уводили рабочих в тюрьму. Я слышал, что многих арестованных расстреливали за городом, на Мхах. "Мхи" стало страшным словом, и его всегда произносили шепотом. Нам об этом разговаривать строго запрещалось. За это могли поплатиться и мы, ребята, и наши родители. Вскоре на нашей улице арестовали еще троих рабочих. Появилось новое слово, еще более страшное и жуткое - "Мудьюг". В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый остров. Раньше по воскресным дням рабочие лесопильных заводов ездили туда за клюквой. Тихо плескались беломорские волны о берега острова Мудьюга. Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом. Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу. В заполненных водой землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные. Измученные голодом и пытками люди были похожи на призраков. И сам Мудьюг остров смерти - казался нам призраком, чудовищем, встающим из морских волн. Оказалось, что арестовывают, сажают в тюрьму и ссылают на Мудьюг не только большевиков. На моих глазах американцы схватили одну женщину, отобрав у нее какую-то прокламацию. Я знал эту женщину. Ее звали тетя Мотя. Читать она не умела и, найдя прокламацию на улице, попросила прочитать другую женщину. За это ее арестовали. Что это за прокламация? Хоть бы одним глазком взглянуть и узнать, о чем там написано! И вот такой случай представился. Небольшой листок бумаги лежал на деревянных мостках. Я заметил его еще издали, когда шел по набережной Соломбалки. Листок был не помятый, с ровными обрезанными краями. Не оставалось сомнения: это была прокламация, наверняка прокламация. Я оглянулся: никого! Наклонился, незаметно взял ее и сунул в карман. Потом я спокойно прошел еще несколько шагов и оглянулся. Нет, никто ничего не видел. Я свернул в первую улицу, обошел квартал. Навстречу шли английские офицеры. Если бы они знали, что лежит у меня в кармане! Было страшно и немного весело. Но англичане даже не взглянули на меня. Я ушел на кладбище, на пустырь. Здесь можно было читать прокламацию без опасения. С трепетом вытащил я листок, теперь уже измявшийся в моем кармане, и расправил его. - "Дорогие товарищи!" - прочитал я шепотом и еще раз про себя повторил эти слова. Я лежал на траве, под кустом, но не забывал поглядывать по сторонам. - "...Мировая гидра контрреволюции в лице американского и английского империализма..." Многие слова в прокламации были непонятны: "мировая гидра", "колонии". Зато я понял, что англичане и американцы решили задушить революцию. Они хотят, чтобы в России была не власть рабочих и крестьян, а власть богачей. Они воюют против русских рабочих и крестьян, а их пароходы увозят в Англию русский лес. В прокламации говорилось, что нужно вступать в ряды Красной Армии и с оружием в руках защищать Советскую власть от мировых разбойников. Должно быть, Костя Чижов читал такие прокламации, если он решил бежать на фронт к красным. Вначале я хотел завернуть в прокламацию камень и утопить в речке. Нельзя же было хранить ее в кармане! Но потом, заметив, что поблизости никого нет, прицепил прокламацию на гвоздик к забору. Пусть соломбальцы прочитают и узнают, зачем иностранные офицеры и солдаты приехали в Архангельск. ...В то время как всюду шли аресты и Соломбала жила в постоянной тревоге, в квартире Орликовых каждый вечер было шумно и весело. Юрий Орликов являлся домой в сопровождении других офицеров. Часто с ним вместе приходили англичане и американцы. Наш потолок дрожал от топота. Наверху танцевали. Через открытые окна, завешенные прозрачным тюлем, были слышны звуки фисгармонии; шумный, многоголосый разговор прерывался смехом и звоном стаканов и рюмок. Ночью компания выходила во двор. - Господа, - кричал Юрий, - кому сегодня мы нанесем визиты? Ордера есть? - Я арестовываю без ордеров, по своему усмотрению, - отвечал один из офицеров. Когда они проходили по улице, в окнах домов то там, то тут приподнимались уголки занавесок. Бессонные от тревоги десятки глаз провожали веселую компанию. По утрам прислуга Мариша в огромном переднике выносила на помойку бутылки, жестянки и пустые сигаретные коробки. Под шоколадной и сигаретной оберткой скрывалось "золотце" - блестящая свинцовая бумага. Обертки с непонятными золотыми буквами собирались ребятами наравне с конфетными бумажками - "рубликами". На "рублики" играли в бабки, на них можно было купить у ребят рыболовные крючки, самодельные игрушки, старые книжки, картинки - словом, всякую всячину, ценную для нас. Собравшиеся во дворе самые маленькие ребята окружали Маришу. Они умоляли ее не выбрасывать богатства в помойку. В раскрытых жестянках оставались капли сгущенного молока. Иногда в банках находили кусочки белого хлеба, крошки печенья. Мы были голодны... Ребята постарше стояли в стороне. Даже голодные, они не подходили к Марише и с горечью смотрели на малышей, переживая их унизительное положение. Однажды, когда вышла Мариша, во дворе был Костя Чижов. Шестилетний Борька Кузнецов первым подбежал к ней: - Тетенька, дайте кусочек!.. Тетенька... Мариша сунула ему кусок булки. Но едва Борька хотел запустить в булку зубы, как к нему подскочил Костя и сильным ударом выбил ее из рук растерявшегося мальчика. Борька вытаращил глаза и вдруг заревел громко и истошно, на весь двор. - Никогда не бери! - зло сказал Костя. Он с ненавистью взглянул на окна орликовской квартиры. Но маленький Борька ничего не понимал и, не унимаясь, плакал. Тогда Костя достал из кармана жестяную коробочку из-под пистонов и подал ее Борьке: - Вот, возьми лучше это. А после я тебе хлеба принесу. Не реви! Все ребята знали об этой коробочке и давно зарились на нее, но никакими своими сокровищами они не могли соблазнить Костю на обмен. И тут даже самые маленькие поняли, что Костя совсем не хотел обидеть Борьку Кузнецова.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ КОТЛОЧИСТЫ

- Димка, вставай! Я слышу голос Кости. Хочется спать. Ночью мне снилось страшное. Английские офицеры гонялись за мной. Они стреляли из револьверов, но все пули миновали меня. Потом они схватили дедушку и повели на расстрел. Дед потерял свою деревянную ногу и прыгал, словно играл в "классы". Я бежал за дедом, чтобы подать ему ногу, но нога вырвалась из моих рук и тоже прыгала по дороге. Проснувшись, я обрадовался: все это только сон. Дед сидел на скамейке и чинил свой сапог. Успокоенный, я снова заснул... - Димка, вставай! Если бы над головой выстрелили из пугача, если бы мне пообещали настоящую яхту или кусок белого хлеба с маслом - в те минуты я все равно не открыл бы глаза. Но это пришел Костя Чижов звать меня на работу - чистить котлы. Я надел парусиновую рубаху. Мать завернула в бумагу завтрак - кусок хлеба. "Ну, я пошел", - сказал я. Так всегда раньше говорил отец, отправляясь на судно. Страшный сон забылся. Появилось любопытство, смешанное с непонятным чувством волнения. У Кости была бумажка, по которой нас пропустили через ворота судоремонтных мастерских. Я знал всю Соломбалу вдоль и поперек. Купался в запретных местах на Северной Двине - против дома с деревянными львами на воротах. Забирался на колокольню соломбальского старинного собора, откуда было видно не только всю Соломбалу и весь Архангельск, но и Маймаксу. Я ходил в кинематограф "Марс" и в цирк, ловил на кладбище птичек и катался на вагонетках за городом по заброшенной железной дороге. И только в судоремонтных мастерских я никогда не бывал. Мы шли по дороге, усыпанной дробленым шлаком. Всюду чернели пирамидки блестящего каменного угля. Вдали виднелись мачты и корпуса стоявших на ремонте пароходов. Конечно, мы зашли в кузнечный цех. Не поддаться такому искушению было невозможно. Там творился ад кромешный. Вентиляторы гудели, как аэропланы. Под колпаками в горнах пламя рвалось вверх, словно из брандспойта. Захватывающее зрелище надолго остановило нас у парового молота. На наковальне лежала круглая раскаленная болванка. Мелкие редкие искорки отскакивали от нее. Рабочий, отстраняя лицо от жара, придерживал болванку огромными клещами. Вдруг сверху сорвалось что-то тяжелое. Под ударом с болванки брызнули тысячи искр. Рабочий ловко повернул болванку, и молот снова грохнул с высоты. Потом мы зашли в механическую мастерскую. Длинный ряд токарных станков шумел шкивами и ремнями. Как будто станки куда-то мчались, и в то же время они оставались на месте. Узловатые сшивки ремней казались мышатами, они бегали вверх и вниз, вверх и вниз. Отполированные, блещущие шкивы сбегали ступеньками. Они кружились с бешеной скоростью. У двери стояла корзина, наполненная железными стружками. Длинные шероховатые спиральки были еще теплые: их только что принесли от станков. Изготовлять такие спиральки мне казалось недосягаемым мастерством. А на самом деле, как я потом узнал, удивительные пружинки были всего лишь отбросами токарной работы. В котельном цехе лежали широкие плиты. Рельс точно такой же, как на трамвайном пути, проходил от стены к стене. Но он был не на земле, а на балках вверху. По рельсу катался ролик с двумя блоками и цепями. Вначале ролик показался мне бесполезным, игрушечным. Но вот один из котельщиков опустил цепи, и крюки обхватили лист железа. Медленно лист приподнялся и качнулся в сторону. На ролике лист подкатился к прессу. Железо было по крайней мере толщиной с палец. А под прессом оно резалось, как бумага. Отрезаемые кромки извивались и коробились, словно живые. За час мы насмотрелись таких чудес, каких не видали, пожалуй, за всю жизнь. - Как хорошо тут, Костя! - сказал я, когда мы выходили из цеха. - Я обязательно буду работать в таких мастерских. Костя взглянул на меня исподлобья. - Ты бы неделю назад сюда пришел - увидел бы, как тут было хорошо! - А что было? - Забастовка была... Костя понизил голос до шепота и осмотрелся: не слушает ли кто. - Ты только молчи, а то... нас обоих туда... Я понял: "туда" - значит на Мудьюг, в тюрьму, на Мхи. Косте было известно многое. Неделю назад в мастерских прошли слухи: получен заказ на изготовление снарядов и на оборудование нескольких пароходов пушками. А рабочие не хотели выполнять этот заказ. Пароходы должны были пойти вверх по Двине, чтобы воевать против красных. Утром судоремонтники явились в мастерские, но работу не начинали. Тогда после обеденного перерыва на двух грузовиках приехали солдаты. Рабочие вышли из цехов. Офицер, который командовал солдатами, заявил, что будет стрелять, если забастовка не прекратится немедленно. Но рабочие оставались во дворе мастерских. Тогда офицер приказал солдатам подготовить пулемет. В это время пришел какой-то инженер и сообщил, что заказа на изготовление снарядов не будет. Только после этого работа в цехах возобновилась. Зато на другой день трое рабочих из котельного цеха не пришли на работу. Они были арестованы ночью как зачинщики забастовки. И снова судоремонтники начали бастовать. Двое рабочих были освобождены. Они вернулись понурые, неразговорчивые. Позднее один из них рассказал, что у третьего арестованного, котельщика Федора Феликсова, при обыске нашли револьвер и листовки. Его, наверно, увезли на Мудьюг, а может быть, и расстреляли. - Вот как тут бывает "хорошо"! - добавил Костя к своему рассказу. - Ну, когда придут красные, мы будем здесь работать. Тогда будет хорошо, правда, Костя? Ведь тогда рабочие будут сами хозяевами мастерских! - Мне хотелось хоть как-нибудь подбодрить своего друга. Я знал, что сейчас он думает об отце. Кто-кто, а я-то очень хорошо знал, что такое - потерять отца. У меня вдруг защемило в груди. Что с ним случилось, с моим милым отцом? Молодой, сильный, ведь он тоже, как и мы теперь, думал о лучшей жизни. - Ничего, Костя, ничего, - повторял я и не знал, что бы еще такое сказать в утешение своему другу. ...Чистить паровые котлы нас послали на пароход каботажного плавания "Енисей". Пароход стоял у стенки и через несколько дней должен был отправиться в рейс. На палубе "Енисея" работали котельщики. Один из них крутил, словно у шарманки, рукоятку маленького переносного горна. Чем быстрее он начинал крутить, тем ярче вспыхивало пламя в горне. Клещами котельщик вытаскивал из огня раскаленные заклепки, похожие на спелые ягоды, и подавал клепальщикам. Под меткими и частыми ударами молотков, сливающимися в сплошной треск, заклепка темнела, осаживалась и заполняла воронкообразное отверстие. На баке1 матрос свивал в круглый коврик толстый упругий канат. Машинисты разбирали носовую лебедку. Глядя на этих людей - мастеровых и моряков, тоже хотелось что-нибудь сделать, построить, отремонтировать. Хотелось, чтобы твои руки так же ловко выстукивали молотками трескучую дробь на заклепках, чтобы они умели клепать, пилить, строгать, завинчивать гайки, запускать донки, шуровать уголь в топке, вязать узлы и поднимать флаги. Третий механик повел нас в машинное отделение. Тут пресно пахло отработанным паром. Высокая трехцилиндровая машина тускло поблескивала маслом, застывшим на отполированных частях. Неужели такая тяжелая громадина может двигаться под действием пара? Мне казалось, что все эти штоки, шатуны и вал так тяжелы, что их не сдвинет никакая сила. Маленькая дверца, такая маленькая, что даже мне, проходя в нее, приходилось нагибаться, вела в кочегарку. Рядом с большим трехтопочным котлом стоял малюсенький вспомогательный котел. У вспомогательного, как полагается, тоже были водомерное стекло и манометр. Как объяснил механик, манометр показывал давление в котле. Я хотел пуститься в расспросы. Ведь в кочегарке было столько незнакомого и непонятного! "А что такое еще за давление?", "А эта штучка как называется?" Но механик совсем не склонен был со мной долго разговаривать. - Давление - это давление... ну, сила пара. Работать надо! Нас никто не учил, сами все узнавали. На практике. На практике так на практике! Поработаем - узнаем. А водомерное стекло я и сам понял, для чего служит. Водомерное. Значит, воду мерить в котле. Нам дали инструмент: молотки и стальные щеточки. Молотки были специальные для чистки, заостренные с обоих концов. Через узкую горловину Костя залез в большой котел. Я - за ним. В котле было сыро и прохладно. Над волнистыми топками шли ряды трубок. По этим трубкам, когда котел находился под паром, проходил дым, и трубки назывались дымогарными. - Вычистить, чтобы как чертов глаз блестело! - сказал механик. - Сам Горчицын принимать будет... из регистра1. Костя показал мне, как отбивать молотком накипь, как орудовать шкрабкой и щеткой. Я работал старательно, побаиваясь какого-то Горчицына из какого-то регистра. Костя сказал, что чистить нужно по-хорошему, а то котел может взорваться. В полдень нас позвали обедать. - Можно передохнуть, - сказал старший кочегар. - Подите в кубрик, ребята дадут вам перекусить. В кубрике стоял полумрак. Это узкое длинное помещение, где жили кочегары, напоминало коридор. У стенок были устроены койки в два этажа. Над столом висел крюк. Я знал, что на этот крюк в штормовую погоду подвешивают чайник. За столом сидели кочегары и угольщики - помощники кочегаров. Они обедали. Перебивая друг друга, они рассказывали забавные истории. Особенно отличался своими веселыми рассказами угольщик Голубок - высокий, плечистый, но еще совсем молоденький парень. Он был без рубашки, и только сетка, обернутая вокруг шеи, спускалась на голую грудь, как галстук. - Вот нанялся этот Ваня матросом на судно, - рассказывал Голубок, хитро прищуривая глаз, - а в тот день отход был. Я же говорю, Ваня сверху приехал, на море не бывал. Днем закончили погрузку и отошли от причала, чтобы на рейд встать. Вот капитан кричит Ване: "Отдай якорь!" Ваня стоит на баке и глаза от удивления выкатил. А судно относить стало. Разозлился капитан да еще громче закричал в рупор: "Отдай якорь!" Тут Ваня совсем перепугался и взмолился: "Я не брал, - говорит, - дяденька, твоего якоря"... Кочегары громко хохотали, а Голубок рассказывал все новые и новые истории: - Это что за пароход у нас, "Енисей"! Вот я плавал, был у нас пароход "Селивёрст", так у него от мачты до мачты - семь верст. На вахту кочегары не как-нибудь, а на трамвае ездили. А один матрос, пока по мачте до клотика2 лез, за полмесяца деньги получил... А вам приходилось в Лондоне бывать? Не приходилось? Так вот, я вам скажу, там туманы так туманы! Весло засунешь в туман, а потом на это весло брюки и рубашки после стирки развешиваешь. - А в тропиках ты, Голубок, бывал? Как там, очень жарко? - Еще бы! Мы один раз в тропическом рейсе якоря потеряли. Матросы с ног сбились в поисках. Нету якорей, да и только! А потом догадались расплавились якоря. Вот какая жара! Но всего хуже во льдах дрейфовать. Мороз - слова не скажешь. Слова прямо у самого рта замерзают. Ну, потом мы наловчились один говорит, а двое палками слова отколачивают... Нам не хотелось уходить из кубрика от этих веселых людей. Когда мы вежливо попрощались с кочегарами, Голубок сказал: - Пока будете чистить - отгадайте загадку который у нас на "Енисее" конец самый короткий и который самый длинный? Работая в котле, мы перебирали с Костей все веревки и канаты, какие могли быть на пароходе. Какой самый короткий конец - этого мы отгадать не могли. Самым длинным концом на судне, решили мы, должна быть веревка у лага3. Мы выбрались из котла поздно вечером. Я очень устал. В голове звенело. Я с ужасом смотрел на свои черные от грязи, покрытые ссадинами руки. Есть не хотелось, и тошнота подкатывала к горлу. Скорее бы спать! Утром мы снова были на "Енисее". На палубе нам встретился Голубок. - Отгадали загадку? - спросил он. - Не могли, - ответил Костя. - Самый длинный - у лага. - У нас подлиннее есть, - засмеялся Голубок. - Язык у нашего боцмана длиннее конца не найти... Самым коротким концом на судне оказался кусок веревки у колокола-рынды для отбивания склянок1. Я смеялся, но через силу. Со вчерашнего дня болела голова и ныли руки. Теперь мне казалось, что нет тяжелее работы, чем чистка паровых котлов. К вечеру на пароход пришел старик с большой седой бородой. Это был Горчицын. В котел он не залезал. - А ну, мальчик, ударь по задней стенке! - кричал Горчицын и, закрыв глаза, прислушивался к стуку. Этот старик по звуку определял исправность и чистоту котла. Наконец котел приняли. Можно было накачивать воду и поднимать пар. Завтра утром "Енисею" предстояло отплытие.