Евгений Коковин - Детство в Соломбале

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ДЕВЯТЬ БАЛЛОВ

На следующий день утром Пав тик Жаворонков передал капитану радиограмму с предписанием следовать в порт. "Октябрь" взял курс на Архангельск. Англичане и маленький китаец настолько занимали наши мысли, что я почти забыл о Грисюке. Да он и сам редко выходил на палубу. "Ладно, - думал я, придем в Архангельск, и я поведу Грисюка домой. Какой это будет у нас желанный гость! Вот обрадуются мама и де душка! И обо всем его расспросят". Ли мы видели редко. Должно быть, ему здорово попало от Дрейка, и он теперь боялся с нами встречаться. Когда кто-нибудь из команды подходил к нему, он пугливо убегал. Погода наладилась. Даже в океане чувствовалось наступление лета. Солнце уже нагревало палубу, горело в медных поручнях, яркими отблесками играло в волнах. Мы сидели на палубе и разговаривали. - Правильно сказал Илько, - заметил Костя. - Этого китайчонка надо бы отнять у инглишей, а потом отправить в Китай. Ему там будет лучше. - Сейчас в Китае война, - сказал Жаворонков. - Китай хотят сделать колонией. Ему бы у нас, в России, остаться. Только, наверное, англичане не согласятся его оставить. Этот штурман, этот Дрейк... - А какое дело Дрейку? - спросил с возмущением кочегар Матвеев. - Разве он купил мальчишку? У него нет никаких прав! - Нужно обо всем этом рассказать капитану. Он в Архангельске посоветуется с кем нужно и все устроит. - Надо сказать Ли, что у нас он будет учиться. А когда вырастет, то поедет в Китай. - Может быть, тогда в Китае тоже будет Советская власть, - предположил Костя. - Правильно. Но где он, этот Ли? - Он боится выходить, - сказал Жаворонков. - А вообще-то он забавный. Я ему читаю стихи "Горит восток зарею новой...", а он меня спрашивает: "Восток - это Чайна?" - "Да, - говорю, - Чайна, Китай и еще много других стран". Он смотрит на меня так жалобно и говорит: "Попроси капитана, пусть он свезет Ли в Китай!" Я ему сказал, что это очень далеко и совсем нам не по пути. Он и загрустил... ...К вечеру опять посвежело. Поднимался ветер. Он дул, как говорят моряки, в скулу. Море уже волновалось, но пока казалось, что оно только играет. Такая коварная игра знакома опытным мореплавателям. Недаром боцман Иван Пантелеевич Родионов с матросом Веретенниковым уже поджимали талрепы у шлюпок и дополнительно закрепляли палубный груз. Я люблю море в любую погоду. Вероятно, море не любят только те, кто его никогда не видел или кто совсем не переносит морской качки. Но дедушка Максимыч всегда говорил, что к морю может привыкнуть каждый, нужно только не раскисать, крепиться, получше закусывать и работать. Кочегар Матвеев часто напевал шуточную песенку:

Люблю я крепкий шторм на море, Когда... на берегу сижу.

Сам Матвеев любил море всей душой. Сильный шторм на море, конечно, приносит мало удовольствий. Нос парохода зарывается в воду, волны с ревом врываются на полубак, и свирепствуя, катятся по палубе, обрывая и унося с собой все, что слабо держится на судне. Обезумевший ветер таранит капитанский мостик, словно хочет обезглавить корабль, рвет флаг, будто задумал лишить корабль достоинства и чести. И все-таки чаще всего эта тяжелая схватка оканчивается победой экипажа корабля. Обессиленное море сдается, начинает успокаиваться. Ветер уходит далеко. Спокойное море не менее красиво и могуче, чем штормовое. Тогда оно бархатисто-голубое или зеленоватое, с мириадами световых отблесков. И, глядя на него, порой кажется, что нет ничего в мире, кроме сливающихся в горизонте неба и моря. Хорошо быть моряком и в то же время художником! Счастливец Илько! У него много рисунков, где изображены море и корабли, скалистые берега и тихие бухты. Может быть, Илько будет учиться и потом напишет такую картину, которая прославит его. Я верил, что Илько станет знаменитым художником. Скоро "Октябрь" придет в Архангельск, и мы снова будем в Соломбале. Я любил море и пароход "Октябрь", но почему-то всегда тосковал по Соломбале, по зеленым тихим улочкам, по речке, у берегов которой всегда теснились карбасы и лодки. Скоро я увижу маму, деда Максимыча и, может быть, встречу Олю. Обычно, если пароход приходит в порт, моряков встречают на причале родные, знакомые, друзья. А теперь-то уж нас обязательно будут встречать. На "Октябре" находятся спасенные англичане. Павлик Жаворонков получил из редакции газеты радиограмму - просили сообщить подробности розысков и спасения английских моряков. Если бы на пристань пришла Оля! Но это невозможно: ведь она не знает о приходе "Октября". Да и зачем она придет? Может быть, за все это время она даже не вспомнила обо мне. Когда я оставался один, я часто вынимал из записной книжки фотокарточку. Оли и рассматривал ее, вспоминал разговор с ней, наше детство и последние встречи. ...К утру ветер усилился. Начинался шторм. Я вышел на вахту. Качка мешала работать - машину смазывать стало очень трудно. На палубе что-то воет, шумит, грохочет. Кажется, что рушатся палубные надстройки, лопаются тросы, падают мачты. Внизу, в машинном отделении, когда не видишь, что творится вверху, становится жутко и хочется поскорее вырваться на палубу. Мы благополучно отстояли и сдали вахту. - Сегодня нас изрядно потреплет, - сказал старший машинист Павел Потапович. - Ты, кажется, еще не был в крепком шторме? Ну, ничего, держись, парень! Наш "Октябрь" выдержит, а от качки не умирают. Едва я поднялся на палубу, как на меня налетела огромная волна, подняла и ударила о стенку. Я упал и тщетно пытался за что-нибудь ухватиться. Холодная громада воды потащила меня за собой. Я ощутил себя совершенно беспомощным и не мог даже крикнуть. Вдруг я почувствовал, что кто-то держит меня. Вода схлынула, и я услышал ворчливый голос боцмана Родионова: - Ходи, да смотри! Здесь не на бульваре... эдак и за бортом можно оказаться! Боцман, уцепившись одной рукой за ванту, другой крепко держал меня за рукав. У меня сильно болел затылок. Родионов помог мне добраться до кубрика. Пробираясь по кубрику, он ругал кочегаров за беспорядок в помещении. - Думаете, шторм - так и уборку делать не нужно! _ Делали уборку, Иван Пантелеич, - оправдывался дежурный, - да только пользы никакой. Летит все... Я разделся и лег, но уснуть не мог. Должно быть, я очень сильно ударился затылком о стенку. В голове гудело, и я с ужасом думал о том, что могло бы произойти со мной, не окажись поблизости боцмана. Скорее бы попасть в Архангельск. - Оля, - позвал я в полусне. Дверь кубрика отворилась, и вошел старик с бородкой в белом халате, очень похожий на доктора, который лечил дедушку Максимыча. - Кто ты? - сказал доктор. - Мальчишка, ученик, ветрогон, сын матроса. И не больше! Обиженный, я хотел возразить доктору, но вдруг увидел, что на месте доктора уже стоит начальник морской школы и говорит: - А она - дочь капитана, дочь героя, она закончит среднее и потом высшее образование, получит диплом врача или инженера. Я хотел сказать начальнику школы, что тоже буду учиться, но и его вдруг не стало. - Оля! - снова позвал я. Илько приподнялся на койке и тихо спросил: - Ты что-то сказал, Дима? Но я уже не в силах был отозваться. Сон навалился на меня, глухой и тяжелый. Проснулся я с той же страшной головной болью. Мне пора было опять идти на вахту. Спал я долго. Что творилось в нашем кубрике! Ботинки, какие-то тряпки и осколки разбитой кружки валялись в углу у двери. То и дело вздрагивая, раскачивался на подвесном крюке ярко начищенный медный чайник. Световая полоска от иллюминатора прыгала на чайнике. Хотелось тишины, покоя, а вокруг трещало, свистело, грохотало. Пришел кочегар Матвеев и сказал: - Да, погодушка - девять баллов! Стараясь не думать о головной боли, я вскочил, быстро оделся и отправился в машинное отделение, на вахту "Все на вахтах, все работают, - думал я. Нельзя раскисать. Ведь я же комсомолец". От этих мыслей сразу стало легче. И шторм в девять баллов уже не казался страшным.