Евгений Коковин - Детство в Соломбале

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ МЕЖДУНАРОДНАЯ ВСТРЕЧА

"И вот нашли большое поле..." - футбольную площадку в Соломбале около полуэкипажа. Моряки "Луизы" выставили команду в полном составе одиннадцать человек. В нашей команде было всего десять игроков. Я сколько ни просил, в команду меня не приняли. - Учеников не брать! - решительно заявил предсудкома. - А вдруг "подкуют", потом отвечай за вас. - Да, а Косте Чижову почему можно? - Чижову уже шестнадцать лет, и он - машинист, а ты - ученик. И не проси, сказал нельзя, значит, нельзя! - Ничего, и десять человек сыграют, - сказал Иван Пантелеевич. Судил международную встречу английский моряк Чарльз Виндгам. На больших фанерных щитах мы с Костей черной краской написали: "Октябрь" - СССР" и "Луиза" - Норвегия". Для такого случая боцман Родионов не пожалел ни фанеры, ни белил, ни краски. Зрителями были полкоманды "Октября", полкоманды "Луизы" и почти половина всех мальчишек и девочек Соломбалы. Была здесь и Оля Лукина со своей подругой Галинкой. Пожалуй, хорошо, что я не попал в команду. Ведь в игре можно было осрамиться, а тут была Оля. Я сидел рядом с Иваном Пантелеевичем. Оба мы страшно волновались, глубоко в душе все же веря в победу нашей команды. На всякий случай у нас был даже припасен букет цветов, надежно спрятанный в кустах. - А если наши проиграют, что будем делать с цветами? - тихо спросил я у Ивана Пантелеевича. - Отдадим козам, - усмехнулся боцман. Собственно говоря, у нас было даже два букета. Второй втайне от боцмана я заготовил для Кости. Интересно, видел ли Костя Олю? Игра началась по всем правилам. Футболисты резво выбежали на поле. Капитан команды "Октября" Павлик Жаворонков обменялся рукопожатием с капитаном команды "Луизы" Карлом Свенсеном. Свисток - и игра началась. Костя играл в нападении левого края. С первых же минут моряки "Октября" бросились в яростную атаку. Они рвались вперед, к воротам противника, с заветной целью - забить гол, открыть счет. Норвежцы же начали игру осторожно. Они словно присматривались, оценивали силы нашей команды. Иван Пантелеевич не мог сидеть спокойно. Он вскакивал, кричал, снова садился и снова вскакивал. Мальчишки свистели и гикали, девчонки - редкие гости на футболе - визжали. Хотя наша команда настойчиво атаковала, успеха в игре она не имела. Вначале боцман Родионов радовался. Потом он стал злиться, досадуя на медлительность наших игроков, и вскоре он уже на чем свет стоит клял всю команду. Вратарь команды "Луизы", высокий, настоящий великан, невозмутимо стоял на своем месте. Казалось, он так уверен в своей защите, что даже и не собирается участвовать в игре. Вызывающее спокойствие норвежского вратаря еще больше раздражало Родионова. В воротах команды "Октября" стоял кочегар Матвеев. Он и в воротах футбольного поля действовал не хуже, чем у топки. На стадион пришел Георгий Родионов, сын боцмана. Он долго наблюдал за игрой, стоя около нас. Потом сказал: - Никакой тактики. И не чувствуется тренировки. Так они, конечно, проиграют. - Типун тебе на язык! - огрызнулся боцман. И в ту же минуту почти вся команда "Октября", прорвавшаяся на половину поля противника, вдруг осталась без мяча. Матвеев заметался в воротах. Момент был критический и самый неприятный. От сильного удара Свенсена мяч ворвался в ворота подобно снаряду. Свист и оглушительное гиканье словно взорвали стадион. Рядом со мной раздался вопль. Иван Пантелеевич схватился за голову. - И я еще на свои деньги купил им мяч! Через несколько минут свисток судьи возвестил о перерыве. Разочарованный и обозленный Иван Пантелеевич даже не встал с места. - Иди расскажи этим молокососам и шалопаям, как нужно играть! - сердито сказал он сыну. Весь перерыв Георгий Родионов разговаривал с футболистами "Октября". Он упрекал их за неслаженность в игре и за излишнюю горячность, советовал "держать" игроков противника. Во второй половине норвежцы стали играть напористее. Они все чаще и чаще прорывались к нашим воротам. Было видно, что Матвееву приходится трудновато. Он прыгал, падал и под одобрительные выкрики и аплодисменты брал мячи мертвой хваткой. Между тем игра подходила к концу, и над командой "Октября" нависала угроза проигрыша с "сухим" счетом. И вдруг всех удивил - кто бы вы думали? Костя Чижов. Матвеев выбил мяч далеко на середину поля. Мяч был принят матросом Якимовым и стремительно передан Павлику Жаворонкову. Радист ловко обвел полузащиту норвежцев и ударил по воротам. Зрители ахнули - мяч угодил в стойку ворот и отскочил. И тут подвернулся Костя Чижов. Может быть, случайно, но Костя так ударил по мячу, что тот влетел под планку и затрепетал в сетке. Я хотел броситься на поле обнимать Костю, но боцман удержал меня. Впрочем, и сам Иван Пантелеевич от радости и восторга едва сидел на скамейке. Оля и Галинка неистово аплодировали Косте. Международная встреча так и закончилась вничью со счетом 1:1. Команды поприветствовали друг друга. И в это время наш боцман вышел на середину поля и торжественно передал Павлику Жаворонкову, капитану команды, букет цветов. При этом он тихо, чтобы не слышали посторонние, пробурчал: - Хотел козам отдать, да ладно уж... Я тоже вспомнил о своем букете и поспешил отдать его сегодняшнему имениннику, моему другу Косте Чижову. Тут были астры, георгины, анютины глазки... Костя смущенно взял букет, повертел его и потом спросил у меня: - А что если я их тоже подарю? - Кому? Костя решительно подошел к капитану команды "Луизы" Карлу Свенсену и подал ему цветы. Норвежец широко улыбнулся, взял цветы и обнял Костю, а его товарищи захлопали. Рукоплескал и весь стадион. - Это на дружбу! - сказал Костя. - Спасибо, - сказал норвежец и повторил: - На дружбу! Хау хапи ай ам! - Он говорит, что очень счастлив, - перевел Павлик Жаворонков. Костя был героем. И главное, все это видела Оля. Я радовался за друга и втайне завидовал ему. Когда мы возвращались на "Октябрь", Иван Пантелеевич все время шел с Костей и расхваливал его. Вот такие ребята никогда не ударят лицом в грязь и не уронят честь команды советского парохода. А через час я снова слышал ворчливый голос боцмана, раздающийся со спардека: - Эй, парень, ты забыл, что находишься на палубе "Октября"?! Я тебя в одну минуту приучу к порядку. Эти слова относились к Косте Чижову, который нечаянно обронил на палубу кусок пакли.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ОЛЯ ЗАБОЛЕЛА

Дед Максимыч вернулся с рыбалки. Вместе с ним приехал лесник Григорий. За то время, которое я его не видел, он почти не изменился, был такой же загорелый, могучий и застенчивый. - А где Илько? - спросил Григорий. - Он у Кости Чижова. Я сейчас его позову. Я сбегал к Чижовым и привел Илько к нам. Лесник любовно оглядел своего питомца. - Ну, моряк, когда у тебя отпуск? - спросил он, усаживая Илько на стул. Поедем ко мне! У меня теперь хозяйка есть. Козу теперь сам не дою, да и с горшками и ухватами дел больше не имею. Мама расставила на столе посуду и разлила по тарелкам уху из свежих, привезенных дедом окуней. - Ох, - воскликнула мама, - я чуть и не забыла. Для тебя, дедушка, припасено. И гостя как раз угостим! Она достала из посудного шкафа и поставила на стол бутылку и два маленьких стаканчика. - Вот за это спасибо, Татьяна, - сказал дед. - Невестка у меня, Григорий Нилыч, заботливая. Давай-ка пропустим под ушку! Григорий выпил стаканчик, потом - второй, но от третьего отказался, как ни упрашивал его дед. - Достаточно, - сказал он, отодвигая стаканчик. - Я ведь, Максимыч, до этого не охоч. Разве изредка, когда застынешь, или с устатку маленько. Вот дай-ка я с Илько потолкую. - Ну-ну, - согласился дедушка. - Потолкуй, а я с дороги прилягу пока. Наломался на веслах. Почувствовав, что Григорию хочется побыть с Илько наедине, я вышел на улицу. В саду играл духовой оркестр. Может быть, там, на гулянье молодежи, Оля? На горбатом мостике, перекинутом через Соломбалку, я неожиданно встретил Галинку Прокопьеву. Я остановился и тихо сказал: - Здравствуйте. Она тоже остановилась, и я испугался. Я думал, что Галинка усмехнется, как обычно. Но она не улыбалась. Глаза ее были грустные. - Вы знаете, Оля заболела, - сказала она и вдруг отвернулась. - Заболела? А где она? - Дома... лежит. До свидания! - И девушка, должно быть, чтобы не показать своих слез, быстро отошла от меня. - Постойте! - крикнул я, но она не обернулась. Я бросился было за Галинкой, надеясь расспросить ее обо всем, но она уже скрылась. Вероятно, она вошла в какой-нибудь дом. Что мне делать? Я знал, где живет Оля, но пойти к Лукиным не решился. Оркестр в саду играл задорную "Венгерку". Мне встречались и обгоняли меня веселые парни и девушки. Всюду слышался смех. А мне было грустно и очень тяжело на душе. Если бы хоть на одну минуту я мог увидеть Олю! ...Меня мучило желание повидать Олю, узнать, что случилось. Через день "Октябрь" снова пойдет в море, и я останусь в тревожном неведении. Можно зайти к Лукиным под предлогом взять у Оли какую-нибудь книгу. Можно написать Оле записку и послать с кем-нибудь из маленьких ребят. Или подкараулить врача, когда он выйдет из дома Лукиных, и разузнать у него о болезни Оли. Возвратившись на свою улицу, я долго стоял у ворот, издали наблюдая за домом, где жила Оля. Никто в дом не входил, никто из него не выходил. Дома я вырвал из тетради страничку и, пристроившись у кухонного стола, принялся за письмо. "Оля! - написал я. - Галя сказала, что ты заболела. Что с тобой - меня это очень беспокоит..." Подумав, я зачеркнул последнюю фразу. Пришлось писать заново. "Можно ли к тебе зайти, навестить? Может быть, принести какую-нибудь книжку или еще что-нибудь? Скоро я скова ухожу в рейс. До свидания. Д. Красов" Конверта у меня не было, и я свернул записку пакетиком, подобно аптекарскому с порошками. Как назло, ребятишек на улице не оказалось. Вдруг я услышал голос Илько: - Дима! Где ты? "А если попросить Ильке?" - подумал я и крикнул: - Илько, иди-ка сюда! - Что ты там делаешь? - спросил он, выходя на крыльцо. - Илько, - сказал я тихо. - Я хочу что-то тебе сказать. Только пообещай мне, что ты об этом никому не расскажешь, даже Косте. - Если нельзя, то не буду говорить. - Пойдем на переднюю улицу... Вон видишь тот дом с зеленой крышей, одноэтажный. Там живет Оля Лукина. Она болеет. Сходи, Илько, к ней, снеси эту записку и попроси ответ. Только никому ни слова. Илько взял записку и взглянул на меня: - А что ты ей написал? - Илько, - мой голос натянулся, как струпа. Я почти не соображал, что говорю. - Илько, если я скажу тебе, что люблю ее, ты не поверишь и будешь смеяться. Я сказал это и испугался. - Почему я буду смеяться? - спросил Илько. - Я не буду смеяться. Понимал ли меня Илько, понимал ли он, что я переживаю? Сколько прошло времени, пока не было Илько, я не знаю. Может быть, минут пятнадцать, а может быть, час. Наконец он вернулся и подал мне записку. - Меня не пустили, - прошептал Илько. - Мне сказали "нельзя". Вот она тебе написала, пока я ждал. - Спасибо тебе, Илько. Пойдем домой. В ответной записке Оля писала: "Дима! Я болею, и ко мне прийти нельзя. Спасибо, что вспомнил. До скорого свидания. О. Л.". Несколько раз перечитал я записку. Слова "до скорого свидания" особенно обрадовали и взволновали меня. Во-первых, они говорили, что Оля скоро выздоровеет, во-вторых, что она согласна со мной повидаться и поговорить. Мне хотелось прыгать от счастья. Через день наш "Октябрь" снова вышел в море, в очередной рейс.