Морис Бувье-Ажан - Аттила. Бич Божий

Эта речь с продуманным и взвешенным чередованием «ваш император, наш император, ваш господин, наш господин» произвела впечатление. Хрисафий заявил, что немедленно направляется с докладом к Феодосию, и тот, что бы он ни решил, обязательно даст аудиенцию столь славным и почтенным послам императора гуннов.

Хрисафий в глубине души был рад такому обороту дела. Притязания Аттилы должны показаться Феодосию не иначе как чрезмерными и унизительными; Хрисафий убедит его, что эти требования принять невозможно, заверит, что сумеет устранить Аттилу, было бы на то высочайшее соизволение, а уж потом его, Феодосия, дела и престиж пойдут в гору. Лишь бы надменный ответ Феодосия не помешал направить посольство, с которым бы отбыл Вигилас с золотом для Эдекона.

Хрисафий и Мартиал, одобривший этот замысел, имели долгий разговор с Феодосием. Все прошло, как и было задумано: Феодосий признался, что не сможет спать спокойно, пока не избавится от Аттилы; он обещал принять гуннских послов холодно и надменно, особенно Эдекона, но тем не менее согласился отправить к Аттиле своих доверенных людей. Посольство должен был возглавить самый высокопоставленный дипломат империи — почти министр иностранных дел, за что его ненавидел ревнивый к чужой славе Хрисафий — граф Максимин, пользовавшийся заслуженной репутацией высокопорядочного человека. Но именно по причине своей честности Максимин и не должен был знать о заговоре. Он не согласился бы служить дипломатической ширмой для задуманного убийства.

Хрисафия это устраивало, ибо он надеялся, что Максимину все равно не удастся выбраться живым. Вызвали Вигиласа, которого Феодосий благословил на исполнение его тайной преступной миссии и обещал большое вознаграждение. Послали за Максимином, и император просил его быть своим полномочным представителем, дав ему несколько лицемерных советов:

«Я вынужден уступить, по крайней мере, в главном. Только человек ваших достоинств способен смягчить некоторые из требований. Я сомневаюсь в успехе, но попытаться надо. Я постараюсь убедить Ореста и Эдекона, что сумею оказать достойное сопротивление, и заставлю их думать, что я сильнее, чем на самом деле. Возможно, они устрашатся вмешательства Аэция, который пока, впрочем, не хочет им даже пригрозить. Самым главным, из-за чего нуждаюсь в вас, я считаю спасение своей чести. Несмотря на все ужасные уступки, я должен сохранить лицо. Аттиле нравится унижать меня, потому что он ненавидит меня и всячески подчеркивает свое презрение. Я уверен, что он попытается и вас унизить — это его обычная тактика. Но вы не поддавайтесь, и он в конце концов отступится. Я хочу только одного: этот договор должен воистину выглядеть пактом двух полновластных императоров».

Растроганный граф Максимин принял предложение. Он лишь попросил, чтобы его сопровождало несколько важных персон, а на роль атташе выбрал молодого даровитого грека Приска, которого искренне любил и считал способным точно вести дневник событий, секретарем же хотел взять Вигиласа, поскольку тот уже хорошо знал послов Аттилы. Нетрудно догадаться, какую радость испытал Хрисафий, услышав, что Максимин сам попросил включить Вигиласа в свой эскорт!

Вечером того же дня состоялась аудиенция гуннских послов у императора.

Феодосий был воплощенным величием. Орест, видевший его накануне обескураженным и потерянным, был поражен происшедшей переменой. Феодосий ответил на приветствия послов легким кивком и обратился к ним с краткой речью, которую можно достаточно точно восстановить по записям Приска:

«Нам известно о притязаниях правителя гуннов. Наши послы доставят ему мой ответ. Вместе с ними его представители приступят к демаркации границ. Нам известно, что ваш вождь не желает, чтобы римляне в настоящее время находились на занятых им землях; мы также запрещаем гуннам проникать в настоящее время на другие земли нашей империи. Но римляне, уже проживающие в областях, которыми он теперь завладел, включая Маргус и Наисс, пусть остаются там, коли есть на то их желание, пока будущий договор о границах не определит их судьбу. Нами установлено число гуннских перебежчиков на императорских землях. Их семнадцать, и они будут выданы вашему вождю моими послами, когда он их примет. Выбор Сердики как места встречи дерзок и глуп. Этот город был уничтожен по его приказу и не может служить пристанищем нашим послам. Они проведут там только один день и одну ночь. Ваш господин должен направить за ними достойный эскорт и сопроводить их к месту собственной резиденции. Нашим полномочным представителем назначается здесь присутствующий граф Максимин, сопровождать которого будут легаты высокого ранга».

Орест взял слово и, в свою очередь, не без дерзости спросил, есть ли смысл на подобных условиях направлять послов к «моему повелителю, императору гуннов»: он опасается, что император Восточной Римской империи просто тянет время, и хотел бы знать, вправду ли тот желает решить проблему, как и император гуннов.

Заикаясь от бешенства, Феодосий наговорил такого, что его импровизированная речь повергла в ужас Хрисафия, Мартиала и Максимина: «Вы осмеливаетесь говорить мне, что я хочу выиграть время! Вопрос был бы уже давно решен, если бы тот, которого вы величаете своим императором, действительно этого хотел. Его предложения доказывают, что если кто и хочет потянуть время, так это он и никто другой. Я могу доказать вам, что готов положить всему конец, и немедля. Я предлагаю вместо пустых и утомительных пререканий прибегнуть к арбитражу. Мне довольно того, чтобы арбитр был честным человеком. Судите сами о широте моих взглядов и моей снисходительности: я выбираю Онегеза, министра вашего императора, потому что знаю его как человека цивилизованного и порядочного, способного мыслить в международном масштабе и забыть прошлое ради устойчивого и здорового будущего. Пусть ваш господин скажет: «Да», и вопрос решен. Ваш господин может быть уверен, что я поступлю так, как скажет Онегез; пусть лишь поклянется сделать то же. Аудиенция окончена». И Феодосий удалился.

Это было чистое безумие.

Хотел ли он в своем гневе задеть Ореста, этого римского перебежчика, удостоив Онегеза эпитета «цивилизованный»?

Замыслил ли он скомпрометировать Онегеза в глазах его соратников и самого Аттилы? Надеялся ли он действительно выиграть время, пока будет рассматриваться новое предложение? Думал ли он, что такое решение избавит его от всех перипетий переговоров, дипломатических ловушек, продолжения шантажа и… убийства Аттилы? Вероятнее всего, его выходка была не более чем срывом, нервным срывом человека, которого оставили силы, который подавлен бременем обстоятельств и тяготится собственными обязанностями, мечтая, как о чем-то невозможном, о днях, когда он сможет заниматься правом, наслаждаться музыкой и ездить на охоту, отдыхая от Афинаиды.