Отто Кифер - Сексуальная жизнь в Древнем Риме

И заграничных убранств блеском себя выставлять?
Что прирожденную прелесть губить покупным украшеньем,
И своим не давать членам блистать их красой?
Верь мне, наружность твоя ни в каких не нуждается
средствах.
Наг ведь Амур, никаких сам он не любит прикрас…
Та, что мила одному, дева нарядна вполне…

Цинтию я увидал, дышащую мягким покоем,
И подпиравшую чуть голову слабой рукой;
Как я, Вакха вкусив, тащил охмелевшие ноги,
И на рассвете несли мальчики факелы мне.
К ней, покуда еще не совсем потерявши сознанье,
Мягкое ложе сдавив, замышляю прилечь;
И хоть пылом двойным обуянного нудили сильно,
Тут Амур, там Либер, мощные два божества,
Попытаться слегка подкинуть лежащей объятья
И с лица у руки нежно унесть поцелуй;
Но владычицы я не дерзнул нарушить покоя.
Уже испытанной мной в ярости брани страшась,
Но смотрел на нее я также, очей не спуская,
Как Инахиды рога странные Аргус стерег.
И затем стал снимать венки со своей головы я
И на твои возлагать, Цинтия, тут же виски.
То забавлялся свивать я волосы, что растрепались,
То в пригоршни рук ей яблоки тайно влагал.
Неблагодарному сну я все расточал приношенья,
Все приношенья не раз круто катились с груди.

Шло уж к заре, и хотел увидать я, она тут одна ли
Спит; и на ложе была Цинтия точно одна.
Я изумился: ее никогда не видал я прекрасней,
Хоть в пурпурной когда даже тунике была.
И ходила отсель сны сказывать девственной Весте,
Как бы в них ей или мне не заключалось вреда.
Так увидал я ее от сна пробужденную только.
О, что значит одна прямо в себе красота!

О я счастливец, о ты, мне пресветлая ночь, да и ты-то,
О постель, что моей негой блаженна сама!
Сколько слов меж собой мы сказали при близкой лампаде!
Сколько, когда удален свет был, являлося ссор!
То боролась она со мной с обнаженною грудью;
То туники покров снова задержкою был.
Тут устами она смеженные сном покрывала
Очи мои, говоря: «Так-то ты, вялый, лежишь?»
Как мы часто меняли руками объятья! Как часто
На губах у тебя мой замирал поцелуй!
Неприятно слепым увлеченьем портить Венеру.
Иль ты не знаешь, глаза в деле любви вожаки.
Сам Парис, говорят, пленился нагою лаконкой,
Как из спальни она от Менелая пошла.
Наг был Эндимион, как Феба сестрой овладел он,
Как говорят, и с нагой сшелся богинею он,
Если с упрямством в душе ты будешь лежать – и одетой,
То одежду твою руки мои изорвут.
Даже если мой гнев меня увлечет еще дале,
Матери будешь свои руки казать в синяках.
Ведь не мешают тебе играть ослабевшие груди,
Пусть поглядит, что своих уж стыдится родов.
Коль дозволяет судьба, насытим мы очи любовью,
Близится долгая ночь и не воротится день.
О, когда мы прильнули друг к другу, нас так окружили
Цепью, и уж никакой нас не распутал бы день.
Голуби в паре тебе любви быть могут примером,
Самочка вместе с самцом целая брачная связь.
Тот заблужден, кто любви безумной конца ожидает,
Нет границ никаких у настоящей любви.
Пахаря прежде земля плодом невозможным обманет,
И на конях вороных солнце поедет скорей,
Реки скорее начнут призывать к источнику воды,
И в осушенных морях рыба начнет засыхать,
Чем бы печали свои перенесть на другую я мог бы:
Буду ее я живой, буду и мертвый ее.
Если захочет она с тобой подобные ночи
Мне уступить, то и год жизни мне будет велик.
Если ж их много мне даст, то стану от них я бессмертен:
Всякий от ночи одной в боги способен попасть.
Если бы все проводить подобную жизнь захотели
И, вином отягчась, члены раскинув, лежать,
Не было бы и мечей, кораблей бы военных не стало,
И акциумской волной наших не гнало костей,
И не столько бы раз, над своими кругом торжествуя,
Рома измучась, должна бы с горя власы распускать.
Могут, наверно, меня хвалить по заслугам потомки:
Наши пиры никаких не оскорбляли богов.
Ты же, коль можно еще, не бросай наслаждений сей жизни:
Все поцелуи отдав, все же ты мало отдашь.
И как эти листы, что с венков увядших слетели,
Как ты видишь, вот тут порознь по чашам плывут,
Так и нам, хоть теперь мы любя ожидаем большого,
Может быть, всю и судьбу завтрашний день завершит.

Общий я смех возбуждал за столами готовой трапезы,
И обо мне, кто хотел, мог как угодно болтать.
Пять в состоянии был лет тебе прослужить я усердно;
Ноготь кусая не раз, верность мою помянешь.
Слезы не тронут меня; изведал я это искусство:
Ты, измышляя обман, Цинтия, плачешь всегда.
Плакать буду и я, но слезы осилит обида.
Ты же идти не даешь добрым порядком ярму.
Так уж прощайте, пороги, в слезах от моих заклинаний,
И раздраженной рукой все ж не разбитая дверь.
Но да падет на тебя с неприметными годами старость,
И морщина к твоей мрачно красе подойдет.
Будешь стараться тогда рвать с корнем белеющий волос,
Хоть о морщинах тебе зеркало будет кричать.
Испытаешь и ты, отвергнута, ту же гордыню,
И на поступки свои, ставши старухой, ропщи!
Эту злосчастную скорбь тебе моя песнь возвестила;
Ты научись трепетать перед исходом красы.