Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 2, Море)

Мария не похожа на русских женщин. Ей чужды покорливость, смирение, слепая подчиненность супругу. Домострой не для нее. В черных, томных глазах гордое сознание своей красоты, избалованность, привычка к поклонению. Этого не могут, да и не хотят скрыть густые бархатные ресницы. Она требовательна и капризна; каждый вечер завешивает пологом иконы, ожидая ласк царя. Она постоянно недовольна тем, что он, Иван Васильевич, мало бывает с ней. Да, сегодня он ушел, не дослушав до конца ее упреки. Он не в силах был возражать ей, - так властно сверкали ее глаза, так гневно и вместе страстно звучал ее голос. Ему хотелось схватить ее, сжать в крепких, горячих объятьях... Блеск ее прекрасных глаз привел его в крайнее возбуждение... Толкало к ней. Страсть, неукротимая, бешеная, ударила в голову. Можно все забыть! И то, что ты царь, что ты муж, супруг, а не бесчестный любовник, тайно прокравшийся к чужому очагу. Смуглое, гладкое, подвижное тело ее притягивало к себе... Оно создано для ласк и греха... Оно - стихия, безумие...

Но Иван Васильевич подавил охватившие его чувства и, молча выслушав жену, вышел из опочивальни. Надо было видеться с Курбским. То было сегодня в полдень.

Царь чувствовал себя теперь провинившимся перед царицей.

- Прости! - прошептал он, припав губами к ее теплой, пышной груди. Мария! Бог послал мне тебя, чтоб успокоить мою душу... Ты - дар пресветлый... небесный подарок царю... Бог видит мои страдания.

Царица открыла глаза, погладила его по голове, прошептала:

- Не говори о боге. Ложись!.. Сокол мой... Жду тебя!

Крепко поцеловала его в щеку.

- Ты царь? Ты мой... Зачем ушел? Зачем обидел? Худо так! Скушно мне.

- Посольский приказ... Литва... Дьяки уезжают... - оправдываясь, ласково произнес он, зная, что царица ненавидит Курбского, а потому и не поминая его имени.

- Не надо никого!.. Прогони их всех. Ну их! Ты, ты один!.. Ты - мой! Останься!..

- Останусь! - с кроткой решимостью в голосе сказал Иван Васильевич. Злая ты, Мария. Злая! - рассмеялся он, готовясь ко сну. - И чудная! Тебе не к лицу тяжелые мантии царицы. Кошка!..

- Зачем обижаешь?

- Не обижаю, государыня!.. Нет. Русский царь взял тебя в царицы, ибо достойнее не нашел украшения своему трону...

И в ту минуту, когда он прильнул к ее груди, вдруг в голову ударило: "Анастасия!"

Невольный вздох, вырвавшийся у него, смутил Марию:

- Государь! Вздыхаешь?!

Прошептав молитву, Иван Васильевич лег в постель.

- Нет, ты не злая! - дрожа всем телом, сказал он. - Мои вороги, неверники, клевещут на тебя... В ту ночь, завтра, ты пошлешь в чарках вино нашим сторожам, которые оберегают нас... возьмешь лукошко с зерном и станешь с крыльца кормить голубей... На паперти, в соборе, оделяй нищих лептою из своей казны... Таков наш обычай.

- Ну их всех!.. - крепко прижавшись к мужу, по-мальчишески крикнула Мария. - Не хочу их!.. Одного... тебя одного хочу... Забудь все! Люби меня, одну меня!

Она обвила руками шею царя и с силою притянула его лицо к себе.

- Задушишь! - прошептал Иван Васильевич, покрывая ее лицо поцелуями.

А караульные стрельцы и не чуяли, что за ними следил сам царь.

- Гляди, штой-то там! Будто дрова развалились?.. - указал копьем в сторону дровяника один из них.

- Так то и было, - лениво зевнув, ответил другой.

- Кто же то сделал? - сердито спросил третий.

- Эх ты, дурило!.. Вот разобью тебе рыло, да и скажу, што так было... - рассердился его товарищ.

- Буде. Угомонись!

- Ну, а чего ж ты пристал? Чай, мы с тобой дров у царя не воровали...

- На нашей душе греха нет. То верно.

- Спаси бог! Мы с тобой не бояре. Нам бегать от царя неча. Слыхал?

- Не. А што?

- Будто Сильвестра-попа из монастыря дальше угнали.

- Куды?

- Закудыкал! На Студеное море... в Соловки... Бояре, слыхать, того более осерчали... К королю бегут...

- Бедняки мы, братец, с тобой, а гони меня теперича в какое хошь царство, силом тащи - не пойду. Ни за што. Истинный бог! Нечего мне там делать!

- То-то и оно: правда светлее солнца.

- Што и говорить! Все одно - беги не беги, а от правды никуда не денешься. Завали ее золотом, затопчи ее в грязь, - она все наружу выйдет.

- Поворот в жизни произошел, - стало быть, кому-то надобно бежать.

- А кого-то и на плаху надобно...

- Не нашего ума дело. Найдут - не пощадят.

- Государь наш батюшка лют стал, гневен... Исхудал...

- Адашевские, бишь, прихлебатели изводят.

- Бог их знает! Кто их там разберет! Они на царя, царь на них, тока нашему-то брату не легче.

- И што боярам надобно?

- Все царями хотят быть... Скушно!

- Видать, уж такой у них норов. А норов, как говорится, - не клетка, его не переставишь. Вот и бегут. Позавчерась Антон Богданов, да Карачаров, да Марк Сарыгозин утекли в Польшу, а ныне, гляди, Верейские князья, да Белозерские... Беды!

- Одначе, морозит. Бывало, винца выносили... Теперь уж нет... Эх, эх! Скушно.

- Снежку бы!.. Он согревает.

- Господня воля... может, и пойдет. А што приставов-то везде понагнали, страх! Ни конному, ни пешему проходу нет... Хватают кого попало, да все не тех... Грех один!

- Тут-то человека едва не изрубили на засеке, а он будто царский же гонец. Беда!

- Мало ль народу похватали зря, да и пытке предали...

- Теперь у царя новых усердных слуг много... Вон Малюта кого хочешь порешит... Сгубит - и не узнает никто: где и когда и кого... Просто! Тайный человек у царя. Перелобанил уже немало вельмож.

- В таких статьях люди напролом идут - голов не жалеют. Чья возьмет.

- А ты думаешь - чья возьмет?

Наступило молчание.

- Бог каждому путь указует. Народа токмо жаль! Измучились люди. Война разорила.

- Дай бог нам терпенья!.. Страшно, коль подкосимся. Страшно. Пропадет Москва. Тяжко, брат, на душе, тяжко! Народ терпит... Ждет все... чего-то ждет...

- Так уж бог создал: у каждого званья своя мысля... И-их, господи! Дождаться бы светлых деньков... Видать, так и умрем... Измучили мужика, уж и смерть не страшит его.

IV

Царский постельничий, бравый молодчик, Вешняков, обнажившись по пояс, стоял утром на дворцовом крыльце и усердно растирал себе снегом грудь, шею, руки, чтобы прийти в себя после вчерашнего.

Всю ночь пировали большой пир у царя. Уйма выпитого, горы всего поедено, а теперь тяжесть в голове. Да и во всем теле противная какая-то ломота. Под утро разошлись. Еще не все и разошлись-то! Кое-кто и сдвинуться с места не смог, остался заночевать на царевом дворе.

- Эй, ты, друг, где ты? - услыхал за своей спиной приветливый оклик Вешняков.

Вздрогнул. Оглянулся. Тяжело грохая сапогами, кто-то спускается вниз по лестнице.

- Ба! Малюта, чего не спишь?

- Эй, брат! Позавидуешь тебе, - рассмеялся Малюта. - Дай-ка и я. Перекрестившись, он снял с себя кафтан и рубаху. - Гоже, гоже!

- Холодно! Зуб на зуб, Григорь Лукьяныч, не попадает... - бормотал Вешняков, напяливая на себя рубаху. - Видать, старость приходит...