Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 2, Море)

- Государь батюшка принял меня в царских покоях... Одарил конем и сбруей. В Александрову слободу поеду.

- Э-эх, парень! А как же свою зазнобу оставишь?

- Печатную палату переводят туда же... Хочу жениться на Охиме.

- Бог не забывает вас... Плодитесь и размножайтесь!

- Государь в Слободе будет жить... В опричнину взял и меня, пушкарем. Лучший народ отобрал в опричнину государь.

Подошел Керстен Роде. Сказал по-своему Илье Гусеву:

- Зови его в избу. Полюбили мы его. Поднесем ему чарку.

- Слышишь, пушкарь, полюбили тебя дацкие люди. Зовут в избу, испить государеву чашу.

- Зовите и его подругу! - вступил в разговор Клаус Тоде. - Нам будет веселее!

- Нет, ей не подобает с мужчинами, - хмуро сказал Андрей.

Керстен широко улыбнулся, глядя на Андрея. Подошел к нему и пожал ему руку. Андрей смутился, но вместе с тем был несказанно обрадован тем, что его позвали бражничать. Любил повеселиться парень, да и постничал к тому же долгое время.

- Ну, что ж, пойдем!

Все снова собрались в избе. Бочонок пива прикатил Гусев. Андрей с великим усердием ему помог. Появились на столе кружки. Охима убежала прочь.

В это время к Дацкой избе подошла, закутавшись в большую пеструю шаль, полная женщина. Она спряталась за углом, как бы испугавшись чего-то. Это была Катерина Шиллинг. Она не первый день ходит по пятам за Керстеном Роде, но поговорить ей так и не удается. Обида, причиненная Керстеном, была слишком велика, но разве ради возмездия она хочет поговорить о перстне? Не в этом дело! Она бы подарила ему еще и другой перстень, если бы он опять... О, боже, долой воспоминанья! Разговор этот нужен, чтобы испытать: питает ли он какие-либо к ней чувства, или совсем забыл ее? Перстень она возьмет, но тотчас же заплачет и снова вернет ему. Возможно, это благоприятно подействует на датчанина.

"Боже, боже, надоумь его выйти в сад. Сжалься надо мною!"

Вдруг позади кто-то окликнул ее.

Оглянулась - Штаден! Вот черт его принес не вовремя.

- Вы так озябли, фрау Катерин?

- При вашем появлении я и совсем замерзну. Зачем вы пришли? Кто вас сюда звал?

- Я не решился из скромности задать вам этот же вопрос. Я просто гуляю, любуюсь московскою весной.

- Вы, кажется, любуетесь на все московское. Не слишком ли выдаете вы себя, гер?

- О, не беспокойтесь! Меня московский дюк в отборную дружину за верность взял. Я отныне опришнык. Смешное слово.

- Повторите по-русски.

- Опришнык!

Штаден громко расхохотался и, как показалось фрау Шиллинг, нарочито, преднамеренно громко.

И в самом деле, вскоре, услыхав его хохот, из избы выбежали дьяк Гусев и Керстен Роде. Они удивленно осмотрели Штадена и Шиллинг.

Генрих Штаден хотел вызвать ревность у Керстена Роде, зная о том, что было между атаманом и фрау Катерин, и вдруг увидел добродушную, спокойную усмешку на лице корсара.

Шиллинг, возмущенная равнодушием датчанина, быстро подошла к нему и строго сказала по-немецки:

- Покажите вашу левую руку.

Он, смеясь, протянул ей свою руку.

Она с ужасом отшатнулась, схватившись за голову:

- Где же тот перстень?

- В Лондоне.

- Зачем он там?

- Он украшает теперь не такую грубую руку, как моя. Моя рука недостойна такого украшения. О, этот пальчик! - блаженно закатив глаза к небу, воскликнул Керстен. - Наконец-то ваш перстень нашел свое настоящее место.

Лицо фрау Шиллинг позеленело.

- Разбойник! - взвизгнула она. - Что ты сделал? Я спасла тебе жизнь...

Керстен расхохотался. Гусев невольно зажал уши. Большие сильные зубы Керстена напоминали что-то звериное.

Штаден схватил фрау Шиллинг и зажал ей рот:

- Вы немка! Не унижайтесь. Я не позволю смеяться над вами... Уйдем!.. Скорее уйдем отсюда. Несчастная!

Керстен Роде с презрением плюнул в их сторону и вернулся обратно в избу. За ним, пошатываясь, последовал и Гусев.

- Немка с ума сошла! Что она болтает? Жизнь! Она мне жизнь спасла. Дура!

Генрих Штаден с силою увлек подальше от Дацкой избы барахтавшуюся в его объятьях Катерину.

- Вы обезумели, фрау? - трусливо шептал он. - Мы убьем вас. Вы не умеете держать тайну! Вы предаете нашего императора. Вы преступница! Я подошлю к вам тех, кто покарает вас. Трепещите!

Окунь и Беспрозванный сидели на берегу Яузы, в тенистом месте, оба хмельные, оба веселые и разговорчивые. Сидели в обнимку.

- Кирилка, никакое море нам нипочем!.. Нагляделся я на заморских мореходов. Шлепают они в спокойных, ровных водах... кричат много, без толку...

- Правдивое слово молвил, Ерофей... Волну горлом не возьмешь... Ледяные горы на них бы напустить... Поглядел бы я...

- Хотел сказать я тому Керстену: "Указчик Ерема, указывай дома. Обидно мне под твоей рукой быть". Ужли осударь не нашел своих людей? Да кликни он клич на Поморье - што народу набежит, корабленников своих, поморских... Не всуе осподь бог оставил на нашу долю Студеное море. А тут выходит: не наше дело сделать дело, а наше пересудачить. Обидно, брат. А в Дацкую избу нас и не позвали, будто мы не стоим; будто мы последние люди...

- Ладно, Кирилка, грешно на батюшку осударя роптать... Как он укажет, пускай так и будет. Дай бог ему когти, только бы не нас драть. Мы еще ему пригодимся.

- Бояр да князей, скажу, положа руку на сердце, Ерофей, ей-богу, мне нисколь не жалко. Вон у нас был из Москвы боярин, в Холмогорах. Коли ему говорят "дай", так он ни за што не услышит, а коли "на", так услышит сразу. Собрал он себе казну немалую, а дело осударево так и не справил. Одной армяжины* воза увез... Сам я видел. Не жалею я оный род лукавый, лицемерный... Пускай царь истребляет их... Бог ему в помощь!

_______________

* Серое сукно из овечьей шерсти (местное, холмогорское слово).

- Благо. Благо, друг. На Руси должен быть большак! Бояре царство крепят набок, того и гляди, захлеснет его... Кругом буря, пучина играет, тянет слабых на дно... Польский король в чужой прудок закидывает неводок, но русский бог силен, не даст в обиду...

Ерофей перекрестился: "Накажи, осподи, всех владык заморских, а нашего подвигни на доблесть ратную".

С блаженной улыбкой стали вспоминать Беспрозванный и Окунь о своем любимом Северном море.

Э-эх, как завяжется попутный ветерок, да как наберут гребцы весла на карбас, да наладят косые паруса, вместо прямых, тяжелых, несподручных парусов, зарочат-закрепят шкот и дадут по воле и прихоти ветра бежать карбаску по широкому, неоглядному морю, - так все на свете забудешь, легко, прохладно станет - будто не по воде плывешь, а летишь по воздуху, на ковре-самолете... Весело смотрится тогда и на море, по которому гуляют белые, пенистые, бойкие волны: пускай брызжут за борт, пускай сильным броском обольют грудь и заслепят глаза - не страшно. Все свое! Свое море, свое небо, свои труды! Не испугаешь помора и тогда, когда по всей взрытой волнами поверхности моря начинают расти волны и вскипает пена, покрывающая воду как бы клочьями белого пушистого снега... Не страшится мореходец-помор плыть в ветреную темень, когда небо сплошь покрыто бегущими облаками - "свинками-ветрянами", как зовет их народ. Не пугает черная даль небосклона, авось, опять рассветет и ветры охлябнут... Накренившись набок, мчится карбас, разрезая волны в бешеной скачке над пучиной... А как приятно проплывать мимо крохотных гранитных островков... Увидишь на них и медведя, сосущего лакомую ягоду, и целые стаи крикливых, докучливых чаек, робких уток, ныряющих в воду и долго не высовывающихся при приближении карбаса...