Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 2, Море)

- Чего старину поминать?.. Да и царь-государь тебя не забывал, обиды учинял тебе немалые...

Андрей уставился с хмельной улыбкой на Охиму:

- Баба ты, баба! Царь один, а бояр сотни... Царь коли прогневается, тебе один ответ, а коли сотня бояр пройдется палкой по твоей спине, тогда уж лучше царь, нежели стая бояр! Тоже... спина-то человечья, не каменная...

Охима грустно вздохнула:

- Ваш бог злой, несправедливый.

Андрей погрозился на нее пальцем:

- У нас с тобой теперь один бог... Не забывай!

Охима покачала головой. На лице ее выступили красные пятна. В голосе ее слышалось волненье:

- Меня крестили, но я от мордовского Чам-Паса не отреклась. У меня два бога...

Андрей насупился:

- Полно. Двум богам не молись. Либо нашему, либо Чам-Пасу... Ну, говори! Какого бога избираешь?

Охима с улыбкой тихо сказала:

- Твоего. Потому что он - твой.

Андрею почему-то стало жаль Охиму. Он погладил ее по плечу ласково.

- Ладно. Молись Чам-Пасу, все одно ты наша, русская... И все одно ты меня полюбила больше своего жениха Алтыша...

Андрей вспомнил, как бывший жених Охимы, мордовский наездник Алтыш Вешкотин, вернувшись с войны из Ливонии, сказал ей, вынув из ножен саблю:

- Я или он?

Охима бесстрашно ответила:

- Он.

Сабля вывалилась из рук Алтыша.

- Прощай! - сказал он, и больше его уже не видала Охима.

Андрей подвинулся к ней и тихо, вкрадчиво заговорил:

- Люблю я тебя, то ты знаешь... И ни на кого я тебя не променяю. Так вот слушай. Боярин Басманов вчера сказал мне: "ты добрый пушкарь, и пошлем мы тебя на тех кораблях в чужие страны"... Охима, Охимушка, не плачь, коли на корабль меня посадят. Жив буду - вернусь. Богу не угожу, то хоть людей удивлю. Чего нахмурилась? Посмотрю, какие там пушкари! Свой глаз - алмаз, чужой - стекло. Ливонских пушкарей видел: похвальбой богаты, а делом бедны. Погляжу на иных...

Охима прикинулась спокойной, будто ее не тронули слова Андрея, отвела его руки в стороны.

- Уймись, - сказала она небрежно. - Чего красуешься?

- Семь кораблей снаряжает царь... Наши пушки ставят на них... Будем с морскими разбойниками воевать... Топить их будем!..

- Да уймись же, тебе говорю. Не болтай! - дернула она его за рукав. Не хвались. Доброе дело само себя похвалит.

Андрей замолчал, сел за стол, опустил голову на руки, тяжело вздохнул:

- Эк-кое времечко, - тихо произнес он. - Дай-ка еще браги!

- Нету больше... Што было - выпил.

- Мда... Не хочется мне тебя покидать...

- Милый, желанный... Не уезжай! - прижалась она к его могучей груди.

- Милая... желанная и ты!.. - отстранив ее и снимая с нее бусы, шепчет Андрей.

Бусы отложены далеко в сторону.

Уже косы ее распущены, и голос уже не тот...

- Велик день, красна заря, как сошлись мы с тобой тогда на Волге... И чудесен путь, по которому шли мы с тобой в сей светлорусский град, чтоб увидеть государя батюшку... - говорил тихо, с восторгом пушкарь, в то время как Охима прикрывала шелковым лоскутом икону.

- Время идет, будто хлопья снега; летят и месяцы... Но любовь к тебе все крепче и крепче, моя ненаглядная!

- Пускай была бы жизнь наша как тихая река... Хочу с тобой быть всегда.

- Эх ты, ягодка моя!.. Не бывает река всегда тихою. И туманы, и ветры, и грозы беспокоят ее... Хоть бы виделись нам сны узорные, и за то благодарение богу. Быль наша котлу жаркому подобна... Кипит и бурлит она непрестанно... Огонь...

- Молчи! Ты не на Пушечном дворе. Что за огонь?!

- Ладно, лебедушка... Молчу.

- Коли так, думай об одном: не светел ли месяц светит? А?

Андрей рассмеялся:

- Ах ты, цветик мой, царская дочь! Трень-трень, гусельцы!

- Давно бы так... Глупый! Не пущу я тебя никуда! Мой... ты!

Василий Грязной начисто раскрыл свою душу перед братом Григорием.

Караульная изба в Котлах. Ночь, мороз, тоска, а он жалобно, не своим голосом, бубнит:

- Полюбилась она мне с давних пор... И ни еда, ни питье не идут в горло... Не угощай меня, брат, не томи... Хушь бы руки мне наложить на себя, разнесчастного...

Григорий старше Василия на семь лет. Степенный, черноглазый бородач. Ему смешно слушать эти речи брата.

- Эх, молодчик! К лицу ли тебе, царскому слуге, нюни распускать? Добывай счастье своей рукой...

- Да как же так? Венчанный ведь я на Феоктисте, бог ее прости!.. Не люба она мне. Не хочу я ее. Засушит она меня.

- Ну, какая тут беда! Мало ль ныне чудес между венчанными... Возьми да и напусти на нее потворенную бабу...* Пущай на грех ее, Феоктисту, наведет... А посля того - в монастырь ее... грехи замаливать.

_______________

* Сводня, сваха и т. п.

- Эх, брат! - тяжело вздохнул Василий, растрепав свои черные, как смоль, кудри.

- Ну, чего вздыхаешь? Аль не дело я говорю?

- Это одно. А другое того хуже...

Григорий с удивлением посмотрел на брата.

- Ну, чего еще хуже? Аль перед царем провинился?

- Не угадал, братец... Пропала моя головушка!

- Да ну, не тяни, сказывай, што еще у тебя? - всполошился Григорий.

Немного помолчав, совершенно раскиснувший Василий робко промолвил:

- Та, о которой страдаю я, из головы у меня не выходит. Монахиня она...

- Ого!.. - задумчиво протянул Григорий. - Дело суматошное... Худо, брат, худо. Опять блажить начал.

- То-то и оно! Не избыть мне моего горя-гореванного... Видать, уж конец мне пришел...

- Буде, щипаный ус! Негоже. Небось, горе - не море: выпьешь до дна, охнешь, да не издохнешь... Тебе еще жить, да гулять, да грешить вдосталь на роду написано.

- Так што же мне делать? Научи!

- Беда - ум родит... Вывертывайся сам, а я помогу...

Василий оживился, вскочил с места, крепко сжал рукоять сабли.

- Давно бы так, - добродушно ухмыльнулся брат. - Далеко ль та монахиня? Да и кто она?

- Не догадался? Григорьюшка, братец, подумай-ка! Может, вспомнишь? Я тебе сказывал о ней.

- Не колычевская ли блудница?..

Василий побелел от гнева.

- Нет, Григорий! Она - святая, подобная ангелу. Не изрыгай хулу, не видя ее. Не блудница она.

Щеки его покрылись густым румянцем.

- Она ни в чем неповинна, не охотою ушла она и в монастырь, а заточил ее царь-государь батюшка.

- Не беда. Государю батюшке не до нее. Война.

- Ну, так присоветуй же мне, што теперь делать?

Григорий задумался. После продолжительного молчанья он спросил:

- Далече ли тот монастырь?..

- В глухих раменях Устюженской земли...

- Эге! Далече, - покачал головою Григорий. - Путь, как говорится, мерила старуха клюкой, да и махнула рукой... А выручать надо. За грехи свои на том свете распокаемся... А докудова поблудим малость.

- Говори же скорее... чего придумал? - нетерпеливо, вскочив с места, в отчаяньи крикнул Василий.

- Скоро сказка, братец мой, сказывается, да не скоро дело делается... Садись-ка лучше да слушай... Не торопись. Исподволь и ольху согнешь, а вдруг - ель переломишь.

Василий сделал над собой усилие, притих. Стал терпеливо ожидать. Черные, цыганские глаза его с крупными белками, опушенные густыми ресницами, вопросительно остановились на лице брата.