Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 2, Море)

- И один бы я дошел до погребца... Чего ради вам провожать меня?

- Батюшка государь приказал, твоего же почета ради, провожать тебя, добрый боярин... - сказал один из них.

Когда Овчина спустился в погреб, он уже не увидел вокруг себя дворян. Они исчезли. Зато из темноты выросла перед ним орава царских псарей... Дюжие ребята, с пьяными, злыми глазами, полезли на него со всех сторон; цепкие, липкие...

Князю Овчине-Телепневу после этого не суждено было увидеть белый свет.

В Бежецкой вотчине боярина Телепнева-Овчины всеобщее смятение. Нежданно-негаданно прибыла из Москвы боярыня, - ревмя ревет: изобидел-де царь-государь нашего батюшку Дмитрия Федоровича; к допросу его водил, бедняжку, неволею, будто простого холопа, и кто знает, быть ли ему живу? Лютой ныне царь Иван, никого не щадит, окружил себя не людьми знатного рода, а чистыми что ни на есть разбойниками. На каждом шагу бедный Дмитрий Федорович терпит обиды, и некому там за него заступиться. Все в страхе. Каждый трясется за свою жизнь. Беда настанет теперь и всем его посошным людям. Коли хозяин в таком поругании, - чего ждать его крепостным людям? Хорошего не будет! Война всех разорит, всех мужиков истребит. А чего ради? Кому нужна война? Бояре против, и за то царь иных казнит, иных в монастырь усылает на монашество. Объярмит государь вскоре весь народ новыми налогами... Голодом заморит. Все одно моря не добудет, а народ в море слез и крови утопит.

Залилась боярыня горючими слезами и все причитает и причитает... Волосы растрепала. Грудь раскрыла. Одежду рвет на себе.

Бабы - в рев! Мужики понурили головы. Тяжело. А боярыня, - что ни слово, - проклятие. Такую тоску нагнала - деваться некуда. И в самом деле постарела она, исхудала. Грудь сморщенная, истощенная. Жалко смотреть. Большие черные глаза ввалились, нос заострился, морщины легли, заикается... Узнать нельзя прежнюю, гордую, строгую красавицу хозяйку.

Стало быть, войне и конца нет. Налоги, и верстание в войско, и всякая иная тягота еще крепче ляжет мужику на хребет. Нечего, стало быть, ждать от жизни. Так выходит из слов боярыни.

Тесно обступили хозяйское крыльцо мужики и бабы, вслушиваясь в горестные восклицания боярыни.

- Что же, государыня? Нам теперича помирать, што ли? - с досадой в голосе спросил ее высокий, седобородый староста, дядя Иван Ёж. - Как же нам быть, красавица боярыня?

- Што ты, дядя Иван! Уж лучше век терпеть, чем вдруг умереть! громко вздохнул румяный, дюжий парень Спиридон. - В лес уйду, а жить буду. Хочу жить! Провались они все пропадом, а жить буду.

- Братчики родные, как боярыня, наша матушка, сказывает, то ведь не жизнь... Жди горя каждый день, как вол обуха...

Загалдели: "От смерти не спрячешься", "Верти не верти, а на плаху идти", "Доберутся, дьяволы, и до нас".

Боярыня крикнула угрожающе: "Доберутся, голубчики мои, доберутся!"

Темнее тучи мужики: выходит, и впрямь лютует царь, когда боярыня своих "подлых" людей "голубчиками" называет. Ого-го-го! Стало быть, дело плохо.

- Бог его знает! И чего зазнается наш великий князь? Чай, и царь и народ - всё в землю пойдет, - вклинил свое слово приблизившийся к крыльцу боярский приживальщик монах Исидор, - голова маленькая, а туловище худое, словно доска.

- Нам, батя, не легше оттого. Скажи-ка лучше, што теперича делать нам, - никак в толк мы не возьмем! - опершись бородой на длинный березовый посох, простонал потный от волнения дядя Ёж.

Боярыня будто только того и ждала. Перестала плакать.

- Обижал ли вас когда супруг мой, Дмитрий Федорович? Говорите. Не скрывайте!

- Полно, боярыня!.. Што ты? Николи!

- Будто отца родного, любим мы его!..

- Таких хозяев, как наш батюшка Митрий Федорович, на всем свете белом не сыщешь.

- А коли так, богу должны за него молиться, - снова вступил в разговор Исидор. - То-то и оно.

- Молимся, батюшка, ей-ей, молимся!

- Плохо, знать, молитесь, коли царь... - Исидор, опомнившись, закашлялся, притих.

- По крайнему разумению, батюшка, молимся, без хитрости! Народ мы темный, простой.

Боярыня недовольно покосилась на Исидора. "Не мешай-де, помолчи".

- Правота - что лихота, - сказала она, - всегда наружу выйдет. Ну, если спросили вы меня, свою боярыню, что вам делать, так скажу я вам прямо: постоять должны вы за себя и за Дмитрия Федоровича, буде ему худо приключится... Вон у боярина Филатова мужики пристава убили... Он хотел на них по приказу царя порчу напустить, колдовство всякое, они его, демона, вилами и закололи.

- Колдовство?.. Порчу?.. Да што же это такое?

Мужики и бабы рты разинули, перекрестились.

А боярыня сухим, злым голосом, без слез, так и режет:

- На кой бес вам, христиане, война? Чего вы не видали на басурманском Западном море? Нужно оно царю - пущай он и воюет, а людей не губит. Поглядите на своих деток малых: на кого спокинете их в угождение царю? Плохо ли жилось вам в нашей вотчине? Господин ваш, как отец родной, был к вам... Не так ли?

- Этак, матушка-боярыня, этак! - загалдели со всех сторон крестьяне.

- Царь пошел против вотчин, отбирает их и мелкоте на растерзание отдает, а народу от того одна лютая теснота... Те дворяне по кусочкам раздерут и нашу вотчину, великое огорчение учинят крестьянам... то, чего в жизни вы от вотчинника своего не терпели.

- Истинно, боярыня! Сами видим то в бывшей покойного боярина Повалы-Сотника вотчине... Будто волки, прискакали туда московские молодчики... Ревут мужики, ревут бабы, ревут девки - великий позор чинят пришельцы девической чести... Маета одна!

Еще страшнее закричал Исидор, испугав стоявшую рядом с ним боярыню:

- Ничего не пощадит царь-государь! Иконы наши чудотворные и те в Москву увезли. Ограбили! Одна Москва на Руси святою стала.

Слабосердые бабы и девки подняли визг; старики замахали на них посохами: "Уймитесь, паскуды!" Спиридон, разорвав на своей груди рубаху, взревел, словно бык, выбежал из толпы и давай сзывать ребят зычным, оглушительным голосом: "Кто со мной? Айда в лес!"

Подскочили к нему Федяйка Оботур, Богданка, татарин Янтуган и многие другие мужики и парни, шлепнули свои шапки к ногам его.

- Айда, коли так! Соколятам лес не в диво!

Окружили Спиридона. Глаза горят. Румянец на щеках. Замелькали в воздухе кулаки. Вдруг захотелось воли, простора, правды!..

- Ну, што ж, уйдем, когда так!.. Попытаем счастья. Снаряжайся, братцы. Не погибать же! - крикнул угрюмый бобыль Вавила, взбив пятерней копну рыжих волос на голове и притопнув изо всех сил лаптем.

- Прощайте, детушки. Господь с вами. Ратуйте, сердешные! Господь путь нам укажет, - размахивая посохом, словно благословляя парней, проговорил дядя Ёж. - Не вмени то в грех нам, господи.

Боярыня продолжала вопить:

- Горе всем!.. Горе! Погубит народ злодей-царь!

Иван Ёж сердито замахал на нее посохом: