Юлиус Белох - Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной

Мифы, или, как теперь обыкновенно говорят, когда речь идет о более близких к нам эпохах, легенды, — возникают во все времена и будут возникать до тех пор, пока мы не бу­дем в состоянии объяснять все явления научным образом или пока и массы не перестанут требовать ответа на те во­просы, которых мы при наших средствах не можем решить. Но в периоды высокого умственного развития мифическое творчество бывает очень ограничено. Тот, кто знает истин­ную причину видимого движения солнца вокруг земли, уже не будет рассказывать о Гелиосе, который каждое утро на востоке всходит на свою огненную колесницу, поднимается по крутой небесной дороге и вечером, спустившись к западу, уходит на покой. Кто убежден в строгой закономерности естественных явлений, тот не станет сочинять рассказов о чудесах и не будет верить им, если услышит их от другого. Миф процветает только в эпохи невежества, как, например, в древности перед возникновением наук и в Средние века пе­ред их возрождением, т.е. в те самые времена, когда и рели­гиозное чувство бывает наиболее сильно. Поэтому неспра­ведливо говорить о „периоде мифического творчества" как об одной из стадий в истории человеческого мышления; эпохи мифического творчества суть не что иное, как эпохи варварства, и если бы мир когда-нибудь снова погрузился в

мрак невежества, то снова наступила бы такая эпоха.

К образованию мифа может подать повод всякий пред­мет или явление, причина которого неясна с первого взгляда: явление природы, как и человеческое учреждение, непонят­ный обычай или даже простое однозвучие двух слов. Так как по-гречески лаос значит народ, а лас — камень, то предпола­гали, что первые люди были созданы из камней, которые Девкалион и Пирра после потопа бросали за спину. Повсюду в греческом мире, где только было два одноименных города, существовал и миф, по которому один из них был колонией другого. И почти о каждом городе, основанном в доистори­ческое время, существовало особое сказание, которое своди­лось к тому, что название города персонифицировалось в лице героя-эпонима, основавшего город или, по крайней ме­ре, принимавшего участие в его основании. Таким же путем были созданы мифические родоначальники народов, фил и родов; так, например, Гесиод рассказывает, что царь Геллен имел трех сыновей: Дора, Ксуфа и Эола, а Ксуф, в свою оче­редь, двоих: Иона и Ахея (см. выше, с.93). На том основа­нии, что лавр (дафна) был посвящен Аполлону и сосна (питис) — Пану, придумали мифы о любви этих богов к ним­фам Дафне и Питие, которые, спасаясь от их преследований, обратились в одноименные деревья.

Гораздо важнее для истории умственного развития те мифы, которые имеют целью объяснение естественных яв­лений. Из последних ни одно не затрагивает нас так близко, как смерть. Каким образом жизнь, сейчас еще столь деятель­ная и могучая, внезапно прекращается? Очевидно, что нечто, присущее живому телу, отсутствует в мертвом. Между тем никто не видел, как удаляется это „нечто" Значит, то, что вызывает жизнь и что покидает нас при смерти, есть нечто бесконечно тонкое и при обычных условиях недоступное для наших чувств.

Миф заимствует свое объяснение, по-видимому, из дру­гого явления. Во сне, а иногда и наяву — при сильном нерв­ном возбуждении, мы видим образы отсутствующих или да­же умерших людей; при этом мертвый представляется нам совершенно в таком же виде, какой он имел при жизни. Что мы имеем здесь дело с субъективным впечатлением, с созда­нием нашей фантазии, об этом первобытный человек думает так же мало, как большая часть образованных людей нашего времени — о разнице между явлениями и сущностью вещей. Для него сновидение — объективная действительность. Сле­довательно, в нашем теле существует его незримое подобие, бесплотное, как дуновение. Это подобие, эта душа, как мы говорим, может на время оставить тело — тогда наступают обморок и летаргия; когда же оно покидает тело навсегда, то наступает смерть.

Но тот, кто приписывает душу человеку, должен, оста­ваясь последовательным, признавать ее и в животном, пото­му что переход от жизни к смерти сопровождается у живот­ного и у человека одинаковыми явлениями. И Гомер, дейст­вительно, рассказывает о смерти животных в таких же вы­ражениях, как и о смерти людей. Далее, самое поверхност­ное наблюдение должно было показать, что духовная жизнь высших животных чрезвычайно сходна с нашей: наблюде­ние, которое, как известно, у самых разнородных наций — между прочим, уже в очень раннюю эпоху и у греков — привело к созданию животного эпоса. Точно так же засыхает и умирает и дерево, когда его срубят; значит, и в нем должна быть душа. Таким образом, явилось представление о нимфах деревьев, дриадах, которые рождаются и растут вместе с де­ревом и одновременно с ним должны умереть. Но на этом не остановились. Для первобытного человека еще не существо­вало той строгой границы между органическим и неоргани­ческим миром, которую научило нас проводить современное естествоведение. Куда бы он ни взглянул, он повсюду видел изменчивость и движение: в журчащем ключе, в бурном мо­ре, в течении небесных светил и в блеске молнии. А где есть движение, там должна быть и причина, вызывающая его; и так как понятие о механически действующих силах природы было совершенно чуждо первобытной эпохе, то это движе­ние объясняли так же, как движение живых существ, т.е. приписывали его особому духу, который живет в данном предмете. Еще шаг, и душу начали находить даже в непод­вижных телах, например в камне, особенно если он был не­обычного цвета и странной формации и сверкал на солнце. Мало того: если при погребении вместе с трупом сжигали на костре платье и другие предметы, то первоначально цель этого обычая могла состоять только в том, чтобы дать воз­можность покойнику пользоваться этими вещами в загроб­ной жизни; следовательно, и последним приписывали душу, которая переживает разрушение самой вещи, как человече­ская душа переживает разложение тела. Поэтому, если Го­мер говорит о стрелах и копьях, которые жаждут насытиться человеческой кровью, то мы не должны видеть в этих словах простую поэтическую персонификацию.

Так рядом с реальным миром возник мир идеальный, который представляли себе господствующим над первым, подобно тому, как душа управляет телом. Душам, живущим в телах природы, придавали, конечно, все черты человече­ской души, — да и как иначе можно было представить себе душу? Поэтому одушевленные тела должны были, как и лю­ди, принадлежать к какому-нибудь полу; например, небо, которое посредством дождя оплодотворяет почву и посылает на землю разрушительную молнию, представляли себе в ви­де мужчины, всерождающую землю — в виде женщины. В языке до сих пор сохранились следы этого представления: оно обусловило род наших имен существительных. Отсюда естественно было заключить, что эти существа находятся в родственных отношениях между собой. Солнце и месяц счи­тались братом и сестрою, или мужем и женою, небо — их отцом. Сообразно с этими представлениями, все астрономи­ческие или физические явления должны были обратиться в физиологические или психологические процессы. Так, гроза казалась битвою между светлыми духами неба и силами тьмы. Но особенно побуждало к созданию таких мифов стремление объяснить движение солнца. Когда светило дня показывается на горизонте, тогда рождается Гелиос; его ма­терью является или ночь, или утренняя заря, или, как верили малоазиатские греки, — море. Но с восходом солнца ночь исчезает: сын убивает мать. Это представление лежит в ос­нове некоторых знаменитых греческих сказаний, главным образом легенды о матереубийстве Ореста. Первобытное общество не видело в этом ничего предосудительного [67] Так, например, Тимей рассказывает, что жители Сардинии имели обыкновение убивать своих престарелых родителей; этот обычай встреча­ется и у других варварских народов. , но потомство постаралось смягчить гнусность таких сказаний, сделав героя или орудием искупления за другое убийство, или безумным, или преступником против воли.