Юлиус Белох - Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии

Эту систему можно было бы назвать монотеизмом, — и действительно, онтологическое доказательство существова­ния божества в значительной степени заимствовано из ари­стотелевых определений природы высшего существа. Между тем дело обстоит совершенно иначе. Высшее существо, ли­шенное всяких этических свойств, нисколько не заботящееся о том, что совершается во вселенной, и занятое только мыш­лением самого себя, уже не есть божество, какое нужно ре­лигии. Именно здесь, может быть, наиболее резко обнару­живается глубокое различие между платоновской и аристо­телевой системой. Оба они ставят во главе одну какую-нибудь идею; но у Платона это — идея добра, у Аристотеля — идея чистого разума.

Так же далек Аристотель и от платоновской эсхатоло­гии. Душа есть, по Аристотелю, „форма" тела; поэтому душа так же не может быть отделена от тела, как и вообще форма от своего вещества. Следовательно, душа не может вселять­ся в любое тело, как полагали пифагорейцы. Далее, наша душа состоит, по Аристотелю, из трех частей: „питающей", какою обладают и растения, „чувствующей", которая при­суща и животным, и, наконец, разума ( нус ), присущего толь­ко человеку. Этот „разум" несложен, неизменен, не подчи­нен никаким страданиям и вообще совершенно бесплотен; следовательно, он не может быть плодом зачатия, а входит в тело „извне" и, значит, также не погибает вместе с телом. А все то, что составляет нашу индивидуальность, — память, фантазия, чувства приятного и неприятного и сама воля — является продуктом низших частей души или возникает из их сочетания с „разумом", и потому должно погибнуть, как только эта связь расторгается смертью, и низшие части ду­ши, возникшие при зачатии, вместе с телом прекращают свое существование. Таким образом, о личном бессмертии, по учению Аристотеля, не может быть и речи; мертвые не чувствуют ни счастья, ни несчастья, ибо разум, который один продолжает существовать после смерти, вообще не способен испытывать ощущения.

Так Аристотель в этой области, как и во всех остальных, освободился от уз тех теологических предположений сократо-платоновской школы, которым он сам был подвластен в своей молодости; в его учении сохранились только рудимен­ты их, не имеющие значения для системы как целого. На­против, метафизические положения, унаследованные им от его учителя, гораздо более сохранили власть над ним. Ари­стотелева система является именно компромиссом между сократо-платоновской дедуктивной философией и опытным естествознанием. Аристотель решил эту задачу, насколько она вообще могла быть решена; но остался, разумеется, не­который неустранимый остаток. Кроме того, Аристотель лишь постепенно выработал свое миросозерцание, причем все более удалялся от Платона; окончательно завершить свою систему ему и вообще не удалось. Вследствие этого в дошедших до нас сочинениях Аристотеля встречаются все­возможные пробелы и противоречия. Но именно на том, чем система Аристотеля обязана Платону, покоится в наиболь­шей мере ее всемирно-историческое значение.

Наука одержала верх; атака, которую теология и скеп­сис в конце V века предприняли против естествознания, бы­ла отбита. Те самые люди, которых взрастили Сократ и Пла­тон, по большей части отреклись от миросозерцания своих учителей, хотя, быть может, и полагали, что остаются верны духу сократовского учения. Ибо работою одного столетия был накоплен огромный запас положительных знаний, кото­рый отныне служил несокрушимой преградой как против необузданного умозрения, так и против бесплодного отри­цания.

И не только в глубину разрослась наука, но и вширь. Горсть одиноких мыслителей, которая в эпоху Перикла по­святила свои силы исканию истины, непонятая, а часто и гонимая образованной и необразованной массой, с течением времени приобретала все больше последователей; ее уси­лиями была создана обширная специальная литература, об­нимавшая все отрасли тогдашнего знания.

Ввиду этих условий изменилось и отношение общества к науке. Со времени Сократа уже ни один философ не был гоним в Афинах за свое учение; если Аристотель после смерти Александра принужден был покинуть Афины, то это было обусловлено политическими причинами, и обвинение в оскорблении религии служило лишь предлогом. Правда, ни Афины, ни — насколько мы знаем — какая-либо другая гре­ческая республика ничего не сделали в эту эпоху для поощ­рения науки. Школы, основанные Демокритом в Абдере, Платоном в Академии близ Афин и позднее Аристотелем в Ликее, были вполне частными учреждениями, которые со­держались либо на средства самих основателей, либо на взносы учеников. Требование Платона, чтобы государство приняло на себя заботу об обучении юношества математике, астрономии, теории гармонии и философии, осталось благим желанием; когда афинское правительство в эпоху Филиппа начало следить за элементарным обучением детей, то это было уже очень много. Зато монархия признала поощрение науки одной из задач государства. Оба сиракузских Диони­сия, отец и сын, и македонский царь Пердикка II привлекали к своим дворам, философов и сами принимали деятельное участие в цх исследованиях; Филипп поручил Аристотелю воспитание своего сына Александра, а Клеарх Гераклейский, сам ученик Платона, был первым государем, основавшим библиотеку.

Распространение образования на все более широкие круги общества не могло не повлиять и на нравственный уровень последнего. Ибо если софистическо-сократовское положение, что добродетель основана на знании, в этой без­условной форме и неверно, то невозможно отрицать, что в общем образованные народы стоят в нравственном отноше­нии выше необразованных, а в пределах одного и того же народа — образованные классы выше необразованных. Не будь этого — было бы жаль каждой копейки, истраченной государством на дело народного образования. Правда, со­временники обыкновенно не замечают этического прогресса: тем сильнее чувствуются недостатки существующего, а ме­жду тем люди во все времена были склонны идеализировать прошлое. Так, уже Гесиод оплакивает нравственный упадок своего времени; совершенно так же аттическая комедия про­тивопоставляет современной испорченности доброе старое время марафонских бойцов, а у ораторов сопоставление доб­родетелей отцов с деморализацией современного им поколе­ния становится общим местом. Разумеется, все эти пессими­стические рассуждения в известном смысле справедливы: в них выражается сознание, что современный строй далек от идеала, ложен обыкновенно лишь вывод, что прошлое было лучше.

Притом этический прогресс вовсе не совершается по прямой восходящей линии, как и прогресс во всех других областях. Каждый успех в одной сфере покупается ценою потери в другой. Как только экономическое развитие народа достигает такой высоты, что ущерб, который профессио­нальная деятельность населения терпит от войны, уже не уравновешивается стоимостью военной добычи, — воинст­венность народа обыкновенно исчезает. В той части грече­ского мира, где экономическое развитие достигло наиболее высокого уровня, — в Ионии — это явление обнаружилось очень рано; отчасти им был обусловлен неуспех великого восстания против Дария, а в начале IV века ионийские отря­ды за немногими исключениями были совершенно непри­годны для военных действий. Со времени Пелопоннесской войны и в Аттике начало обнаруживаться отвращение к во­енной службе, особенно к походам за море; и мы, действи­тельно, не можем порицать афинских граждан за то, что они не имели охоты рисковать жизнью в пограничных стычках с фракийскими князьями и в других войнах подобного рода, имевших целью лишь защиту колониальных владений. Даже Пелопоннесский союз был вынужден около 380 г. предоста­вить всем желающим право откупаться от военной службы в случае экспедиций вне пределов собственно Эллады. Но в горных округах Пелопоннеса и других частей греческого полуострова старый воинственный дух продолжал жить и теперь; там во всякую минуту можно было набрать любое число наемников. А в некоторых отдаленных местностях, как например в Этолии, старая склонность к войне и грабежу удержалась до тех пор, пока на Грецию не легла тяжелая ру­ка римлян.