Виктор Муратов - Командарм Лукин

Деревни Масловка и Таганка были действительно переселены в другие места. Переселением их руководил Чугуевский райисполком. Оно было вызвано тем, что в Чугуевский лагерь прибыли новые части — танковая бригада и два артиллерийских полка, а указанные деревни были в секторе артиллерийского огня нового полигона. Войска помогали всем колхозникам разбирать дома и строить их на новом месте.

Мехлис обвинил Калинина в том, что он не знает людей, с которыми работает. На мое счастье, к тому времени состоялось решение ЦК: без санкции Ворошилова военных от комбрига и выше не арестовывать. Мехлис обвел красным карандашом мою фамилию и сказал, что обо мне доложит в Москве.

Через некоторое время я был вызван в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б). Приехав в Москву, пришел в Генштаб и там случайно встретил Ворошилова. Он спросил меня о цели приезда. Я ответил, что вызван в КПК, но зачем, не знаю. Ворошилов пригласил меня к себе в кабинет. Позвонив Ярославскому, он поинтересовался, по какому вопросу вызван Лукин. Я сидел рядом и отчетливо слышал, что говорил Ярославский. Речь шла об информации Мехлиса. Потом заговорил Ворошилов: «Товарищ Ярославский, я знаю Лукина давно, с гражданской войны. Это честный коммунист, и то, что вокруг него происходит, — это недоразумение. Прошу вас внимательно разобраться и, если он не виноват, написать об этом в округ». Положив трубку, Климент Ефремович долго расспрашивал меня о положении в округе, потом вдруг сказал: «У меня уже третий раз просят санкции на ваш арест». «И почему же вы не даете?» — спросил я. «Успокойтесь, — ответил Ворошилов. — Я вас знаю и доверяю. Езжайте работать».

В Новосибирске меня уже не ждали, думали, не вернусь. Когда же было получено письмо от Ярославского, отношение ко мне круто изменилось. Я наконец-то обрел долгожданное доверие. Вскоре с меня сняли партийное взыскание.

В тридцать девятом году я был в Москве. Узнав о моем приезде, меня вызвал на беседу в ЦК Маленков. Поздоровавшись, он сказал: «Ну, товарищ Лукин, ЦК вас проверил, вам вполне доверяют. Теперь товарищ Ворошилов может назначать вас на любую должность, мы возражать не будем».

Накануне Октябрьского праздника я получил от Щаденко телеграмму, в которой он сообщал, что я назначаюсь на должность заместителя командующего войсками Сибирского военного округа и мне присваивается звание комкора.

— Да, хлебнул ты лиха, Михаил Федорович, — выслушав длинный рассказ Лукина, проговорил Прохоров.

— Разве я один? Все это наша беда, наша боль и конечно же обида. Но существует, Иван Павлович, святое чувство — любовь к Родине, как к матери, а она неразрывна с преданностью своему народу, Советской власти.

После многих попыток немцы, видимо, потеряли надежду заманить генерала Лукина в свои сети и больше к нему не присылали парламентеров. Зато режим его лагерной жизни сделался еще более жестоким. За Лукиным установили строгий надзор. Он понимал, что следят за каждым его шагом. Об этом предупредили и товарищи из подпольной группы, просили на время прекратить агитацию, всякие связи. Но генерал не мог сидеть сложа руки. Он нервничал, не находил себе места. А тут еще этот громкоговоритель. Ежедневно в лагере велась по радио лживая фашистская пропаганда на русском языке. Особенно распинался насчет «нового порядка» и «побед» немецкого оружия Блюменталь-Тамарин. Его выступления начинались словами: «Господа! Это говорю я, Блюменталь-Тамарин, известный московский артист…» Однажды генерал, сидя на скамеечке у лагерного барака, слушал эту передачу. «Известный московский артист» сообщал о том, что в одном из боев от огня двух эсэсовских солдат бежал в панике советский батальон.

— Врет, фашистская сволочь! — крикнул генерал. — Красная Армия наступает, она побеждает!

Подобрав с земли увесистый камень, Лукин левой рукой ловко запустил его в тарелку громкоговорителя. Голос умолк. Прибежал немецкий унтер-офицер и начал ругаться, размахивая руками перед самым лицом генерала. Лукин, молча уставясь тяжелым взглядом на бесновавшегося немца, сидел не двигаясь. Подошел комендант лагеря обер-штурмфюрер Френцель с переводчиком. Унтер-офицер доложил о случившемся.

— Вот что, генерал, — переводил слова коменданта переводчик. — Мы уже давно наблюдаем за вами и генералом Прохоровым. Наше терпение кончилось. Мы вас уберем отсюда. Но врозь, а то вы, два генерала, очень сработались.

Если бы Френцель знал русский язык, он смог бы понять, что ответил ему генерал, но Френцель не знал русского языка… А переводчик смолчал.

Зимой сорок четвертого года во двор пересыльного лагеря близ Нюрнберга въехал крытый грузовик. Сначала из него выпрыгнули пять эсэсовцев и, ежась от холода, скрылись в здании комендатуры. Затем из кузова через задний борт тяжело перевалился человек в сильно поношенной военной шинели. На одной ноге у него был деревянный протез. Человек опирался на палку и оглядывал лагерный двор. У барака собрались военнопленные и с любопытством наблюдали за новым узником. Лицо его было изможденное и хмурое. Но пышная с рыжинкой борода аккуратно расчесана надвое — по-скобелевски. Голову человек держал высоко и гордо. Некоторые военнопленные узнали в нем генерала Лукина.

И вдруг над лагерем раздался громкий голос:

— Лагерь, смир-рна-а!

Все, кто был на территории, замерли. Из толпы пленных вышел красноармеец и, печатая шаг изодранными ботинками, направился к генералу. Как положено по уставу, он остановился в трех шагах от Лукина и вскинул руку к пилотке.

— Товарищ генерал-лейтенант! — осипшим голосом, но как можно громче, рапортовал он. — В лагере находятся советские военнопленные. За истекшие сутки от голода и мучений умерло пятьдесят пять человек. Но мы не сдаемся, товарищ генерал!

Лукин слушал молча и торжественно. Даже с костылем в руке его фигура сохраняла строгость и достоинство.

— Вольно! — скомандовал генерал.

А красноармеец, сделав шаг вперед, тихо заговорил:

— А я вас сразу узнал, хоть и отрастили вы бороду и ноги лишились. Я под Смоленском вас несколько раз видел, служил в дивизии генерала Городнянского. Меня зовут Петр Павлович Кругликов.

Лукин шагнул к солдату, хотел пожать руку, обнять. Но в это время дверь комендатуры с треском распахнулась, и Кругликову пришлось скрыться за спины товарищей. Потом эсэсовцы долго разыскивали его, но лица они не приметили, а товарищи не выдали.

Вечером несколько военнопленных тайком от охраны провели генерала на кухню. Они надеялись получить от него хотя бы какую-нибудь правдивую весточку о положении на фронте.

— Немцы нам говорят, что Красная Армия уже не существует.