Екатерина Брешко-Брешковская - Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920

План был разработан до конца, но девушки собирались дождаться окончания суда и вынесения приговора, чтобы их поступок не оказал влияния на нашу участь. Процесс продолжался пять месяцев. 24 января 1878 г. нам выдали напечатанный текст приговора. На следующий день по городу разнеслась весть, что Трепова тяжело ранила неизвестная женщина. Мое сердце трепетало. Больше никаких новостей не было. Я поняла, что план Маши (Коленкиной) провалился, и очень тревожилась за нее. Я знала, что при ее гордости эта неудача вызовет у нее глубокие страдания.

Придя в очередной раз на свидание, она рассказала мне, как все произошло. Чтобы ознакомиться с обстановкой во время приемных часов Желиховского, она несколько раз пыталась встретиться с ним по делу, но он упорно отказывался принимать ее. Тогда она пообещала его слуге 100 рублей, если он устроит их встречу. Слуга согласился. В одиннадцать утра две девушки с револьверами, спрятанными под одеждой, разошлись. Машу не пустили к Желиховскому. Вера попала к Трепову и выполнила свою миссию.

В те месяцы, пока шел суд, я переписывалась с Валерианом Осинским, жившим в Киеве. Там вопрос террора уже получил первостепенное значение. Проводить его доверили Осинскому. Зная о моем сочувственном отношении, он держал меня в курсе своих планов. Состояние вещей в России ясно свидетельствовало, что без борьбы с правительством не на жизнь, а на смерть политические проблемы решить нельзя. Правительство упорно противодействовало всем попыткам пробудить народное сознание. Находясь в Доме предварительного заключения, мы обсуждали, настало ли время для действий или еще нет. Большинство из нас безусловно отвергало идею террора, заявляя, что непосредственная работа с народом подготовит его к экономическому и политическому освобождению. Меньшинство желало отложить терроризм до того времени, когда массы смогут поддержать наши действия.

Суд проходил за закрытыми дверями, и отчеты о нем печатались в газете «Правительственный вестник». В них не попадало ни единого слова адвокатов в защиту обвиняемых. Речи и заявления подсудимых подвергались цензуре, и полностью был опубликован лишь обвинительный акт.

Нас судили группами. Тех, кто не желал идти в суд, приводили силой. Протесты приходилось заявлять по отдельности. Кое-кто из подсудимых смирился с судебной процедурой, и с ними быстро разобрались. Председатель убедил некоторых из нас остаться в зале суда и пытался их разговорить, но, если кто-либо начинал энергично выражать свое неудовольствие, его поспешно уводили.

С точки зрения судей суд шел ни шатко ни валко, так как его приходилось вести в отсутствие основных обвиняемых, которые не признавали его законности. Поэтому судьи были очень вежливы с немногими оставшимися – тех называли «католиками», чтобы отличить их от «протестантов». «Католики» отправлялись в суд по утрам и после полудня. Они сообщали нам обо всем, что там происходит. По их словам, в суде выступила почти тысяча свидетелей, в том числе множество школьников и школьниц, вызванных из провинции. Они забыли все, что происходило четыре года назад, спорили, прерывали друг друга и обвиняли всех подряд. Председатель был вынужден отпустить их, так ничего от них и не добившись. Даже взрослые свидетели многое забыли, а те, кто прежде давал показания под воздействием страха, сейчас либо сильно смягчали свои заявления, либо полностью от них отказывались.

Адвокаты ставили множество ловушек прокурорам и судьям и никогда не отказывались от возможности упрекнуть их за жестокость. Довольно много подсудимых было оправдано – в основном лишь тех, кто был болен. Еще больше обвиняемых умерло до суда, и представителей власти обвиняли в том, что они зря загубили сотню юных жизней.

Однажды в суд силой привели и усадили молодого человека. Сперва он вел себя очень вежливо и ответил на два-три вопроса, но внезапно вскочил на ноги и воскликнул:

– Не хочу даже смотреть на вас, башибузуков!

Его приказали увести. Подобные сцены повторялись часто. Когда обвиняемые были полны решимости выразить мотивы своего протеста, они начинали с того, что очень вежливо объясняли причины своих поступков, но потом взрывались и самым энергичным образом обвиняли начальство и режим. Первая часть таких речей вызывала у судей поощрительные кивки, но во время финальной вспышки они звонили в колокольчик и кричали: «Увести его!»

А вот что произошло со мной. Киевскую группу, к которой я принадлежала, судили в конце октября. Когда в моей камере появились тюремщики и жандармы, смотритель, зная, что я вхожу в число протестующих, сказал:

– Разумеется, вас придется вести силой.

Я не желала, чтобы ко мне притрагивались жандармы, и пошла сама. В суде я поднялась на «голгофу», заявила, что имею честь принадлежать к партии социалистов-революционеров, что эта партия не признает суд, и поэтому я не приму в нем участия. Свою речь я завершила словами негодования и осуждения. Председатель, с интересом слушавший начало моей речи, поспешно зазвонил в колокольчик и велел меня увести. Товарищи были впечатлены тем, как я объяснила свои мотивы, – пусть мои слова были краткими, но в них впервые прозвучало название «партия социалистов-революционеров». На предшествовавших процессах речь шла о различных «группах» и хитрые судьи говорили о них лишь как о «преступном сообществе». Более вежливые газеты называли нас организациями заговорщиков; менее вежливые трусливо окрестили нас просто «бандитами», «разбойниками», «конспираторами» и т. д. Сейчас же мы впервые заявили о себе как о партии. Это заявление еще больше расположило адвокатов в нашу пользу.

Когда настал черед московской группы, Мышкин начал свою историческую речь с упоминания о том, что он принадлежит к партии социалистов-революционеров; после окончания процесса такое название нашей политической организации подхватила вся мировая печать. Речь Мышкина издавалась много раз, но мне кажется, что никакой текст не может передать то впечатление, которое она произвела на всех слушателей. Она не только по сути своей прозвучала трубным зовом, объявившим безжалостную и бесстрашную войну с сильным и хвастливым врагом, но и голос, огласивший ее, был подобен голосу архангела Михаила.

Адвокаты – бледные, запыхавшиеся, некоторые со слезами на глазах – поспешили к нам с этой вестью. Эмоции захлестывали нас с головой. Далеко за полночь в коридорах раздавались рыдания женщин, возвращавшихся в камеры из суда. Большинство «католиков» избегало нас, но Вера Рогачева, которую мы убедили не протестовать, присоединилась к нашей группе – как всегда жестикулируя и не понижая голоса. Речь Мышкина, безусловно, еще сильнее разожгла воинственные настроения, преобладавшие в партии, и повысила ее престиж у интеллигентной части публики. Кроме того, она придала адвокатам смелости. Они начали относиться к судьям как к мерзавцам, привлекая внимание к их жестоким и неподобающим поступкам. Один адвокат даже сказал, что их жестокость превосходит всю жестокость прошлых лет, а их беззаконие превосходит беззаконие деспота. Другой заявил: