Екатерина Брешко-Брешковская - Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920

Всех «расконвоированных» я застала у Успенского. На их лицах были написаны печаль и напряжение. Все глаза вопросительно обратились ко мне, когда я вошла и сказала:

– Управляющий гарантирует, что все останется так, как прежде. Тому порукой – его слезы.

Сперва мне не поверили, слишком невероятно все это было. Но управляющий сдержал слово. Помимо того, он даже отправил в Петербург просьбу, чтобы меня перевели не в Колымск, а в Баргузин – городок на восточном берегу Байкала.

Поэтому так вышло, что в феврале 1879 г. меня отправили в Баргузин. Я ехала туда под конвоем двух казаков через Читу и Верхнеудинск.

Перед отъездом я попросила Петра Гавриловича построить в глубине леса землянку для тех товарищей, которые захотели бы бежать. Многие из нас считали, что избежать поимки легче, если какое-то время оставаться на одном месте, даже под самым носом у врага, пока тот обшаривает окружающую местность. Я оставила на эту работу 100 рублей – деньги, которые сумела втайне привезти из Петербурга. Землянка была построена, но казаки нашли ее и разрушили. Вероятно, при ее строительстве не проявили должной осторожности.

С первых же дней прибытия в Баргузин я начала подготовку к задаче, которую поставила перед собой, и считала, что вскоре окажусь на свободе. В этом городке я нашла молодых, здоровых, решительных товарищей, готовых на любой риск и презиравших опасности и лишения. И тем не менее прошло два года, прежде чем мы пустились в путь по глухим пустыням Восточной Сибири.

Покидая Кару в кибитке, я пожирала глазами далекие степи, окаймленные округлыми вершинами Забайкальских гор. Мне казалось, что не представляет никаких проблем спрятаться в этих горах или в бескрайней тайге, где даже дикие звери боятся человека. Двое храпевших рядом со мной казаков часто возвращали меня из мечты в реальность. Один из них постоянно наступал мне на ногу. Это было очень неудобно, и мне хотелось только одного – чтобы он проснулся. Я прекрасно знала, что имею право растолкать его и попросить убрать ноги, но не могла вымолвить ни слова, так как с детства привыкла уважать чужой сон. Когда моя нога очень уставала, я повторяла себе в сильном раздражении: «Разбуди их! Какая глупость – терпеть такие вещи!» И тем не менее, на протяжении всего пути в тысячу верст я ни разу их не разбудила.

Моим стражам было совершенно наплевать на то, что я – «преступница». Я угощала их чаем, а они снабжали меня сухарями. Они стелили в кибитке сено, старались не ругаться и останавливались там, где, как им казалось, нас приветит хозяйка дома.

Я мало что помню об этом путешествии, потому что оно меня не интересовало. Меня полностью поглощали планы побега. Вспоминаются только два случая. В Чите начальник полиции приказал поселить меня в гостинице «Май» и велел ее владельцу, полковнику Маевскому, поляку, сосланному после восстания 1863 г., содержать меня за счет правительства. Вероятно, он поступил так по приказу властей из Кары.

По какой-то причине мы провели в Чите два дня. Хозяин гостиницы, чтобы развлечь меня и своих постояльцев, также ссыльных поляков, приглашал нас в гостиную на чай. Я внимательно прислушивалась к разговору умных молодых людей. Маевский был старым морским капитаном, опытным и задумчивым человеком. Один из молодых людей горько сожалел о его бесплодных усилиях, загубленной молодости и потере богатства.

– Как вы могли пожертвовать собой? – восклицал он. – Нам дана только одна жизнь, и мы должны наполнять ее удовольствиями.

– Вы правы, – тихо ответил Маевский, – но именно потому, что нам дана лишь одна жизнь, мы не должны жить как свиньи, если хотим умереть как мужчины.

Второй случай произошел при смене лошадей на одной из станций. К кибитке подошел какой-то господин и заговорил со мной. У него был польский акцент. Он сказал:

– Вы едете в ссылку, и вам понадобятся деньги. Пожалуйста, возьмите у меня столько, сколько вам нужно.

Такая доброта со стороны незнакомца посреди глухих мест согревала душу, но я отказалась, искренне поблагодарив его. Впоследствии я узнала, что это ссыльный поляк, сумевший разбогатеть на золотых приисках Баргузина.

Когда мы приближались к Байкалу, я заметила, что на одной из станций ямщики в своих деловых разговорах постоянно повторяют имя «Лондониха». Мне стало любопытно, что это за всемогущая особа. Я узнала, что ей принадлежат все рыбные промыслы и мастерские. Один человек рассказал мне:

– Мы все ей задолжали. Она – умная, но очень вспыльчивая женщина и начинает свару по малейшему поводу. Ее все боятся – и из-за ее богатства, и из-за ее сварливости.

Она была жена еврея-талмудиста, который тоже явно боялся ее и не вмешивался в ее дела. Будучи грубой, деспотичной женщиной, она требовала от всех уважения и почтительности. (Много лет спустя, когда я в каком-то смысле попала к ней в зависимость, она сурово покарала меня за былое неуважение к ее власти.)

Лондониха и гигантский торос на льду Байкала стали моими главными впечатлениями от дороги из Кары в Баргузин. Торос – это ледяная глыба, поднимающаяся над ледяным полем. Тот торос, о котором я говорю, образовался в декабре, когда замерзал Байкал, под воздействием сильных бурь и ветров. Байкал стал непроезжим до конца февраля, когда ледокол «Ермак» начинал прорубать путь во льду. Озеро замерзало целиком, и ледяные глыбы высотой в несколько метров создавали вдоль берега настоящую стену.

Примерно посередине восточного побережья Байкала в него впадает извилистая, стремительная река Баргузин, начинающаяся среди забайкальских хребтов. Долина Баргузина узкая, скалистая и заросла лесом. В ней, как в трубе, скапливается холодный воздух с замерзшего Байкала, и ехать по долине было ужасно холодно.

Баргузинская полиция ожидала меня. Помощник исправника спросил:

– Вы, наверное, хотите жить вместе с вашими товарищами?

– Да, конечно, – ответила я.

Меня отвели в дом к старику Бутлицкому, где жили трое ссыльных – Николай Сергеевич Тютчев, Константин Яковлевич Шамарин и Дмитрий Григорьевич Любовец. Первые двое были сосланы в административном порядке, последний по приговору суда; но в то время разница между двумя этими категориями существовала только на бумаге. Считалось, что административно-ссыльные не лишены своих прав и обладают некоторыми привилегиями; однако на практике им приходилось даже хуже, чем сосланным по суду, потому что не существовало никаких положений, защищающих их, и они во всем зависели от капризов местных властей. Вся их переписка просматривалась полицией, и им строго запрещалось покидать место жительства. Их попыткам вести просветительскую работу и контактам с населением ставились всяческие препоны, а охота или владение огнестрельным оружием считались преступлением.