Екатерина Брешко-Брешковская - Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920

Уже в то время лучшие научные и общественные силы происходили из того слоя общества, который непосредственно соприкасался с народными массами. Представители tiers-etat [65]поднялись на интеллектуальный уровень дворянства и кое в чем превосходили его. В университетах они выделялись своей настойчивостью и способностями. Они стали вожаками так называемых «студенческих беспорядков». Однако первопроходцы «хождения в народ» состояли почти исключительно из детей знатных семейств вследствие их более высокой образовательной подготовки. Третье сословие только начинало в заметном числе выходить на первый план, в то время как дворяне уже пожинали плоды расцвета либерализма, и поэтому из их среды вышла самая большая доля пропагандистов и борцов. Особенно это относится к женщинам, так как tiers-etat еще не осознало необходимости давать образование дочерям, и в институты [66]поступали почти исключительно дочери дворян.

Борьба, в которую вступила российская молодежь, вдохновлялась не только видениями прекрасного и отдаленного мира. Она также покоилась на призывах к дружбе и взаимному доверию, которое связывало каждого борца с его товарищами. Они приносили в жертву своей работе все лучшее, чем обладали, и больше всего на свете боялись, как бы чем-нибудь не нарушить общепризнанных этических норм своего движения. В среде народников стандартом для личных отношений считались «свобода, равенство и братство», и любой отход от этого правила подвергался осуждению. Такое дружелюбие не только смягчало суровую жизнь в тюрьме и ссылке, но и содействовало укреплению нашей веры в человека и в справедливость, за которую мы пострадали.

Больше всего мучений пришлось на долю тех, кто, принужденные прекратить просветительскую деятельность, боялся включаться в революционную работу. Эти честные, но слабые личности, лишившись возможности приложения своих умственных и нравственных стремлений, вели пустую, бесцельную жизнь, впадали в уныние и нередко приобретали привычки, подрывавшие их здоровье и нравственное равновесие. Таким путем Россия потеряла множество ценных работников в сфере образования. Самым выдающимся из них был Гаршин – писатель, отчаявшийся принести пользу обществу в таких деспотических условиях и покончивший с собой.

Аналогичные случаи отчаяния наблюдались у молодых политических ссыльных, оказывавшихся в одиночестве на заснеженных берегах Северного Ледовитого океана. Там даже туземцы появляются редко, не слышно звуков родной речи, а суровая природа на каждом шагу грозит смертью. Если двоим или троим людям удавалось устроиться вместе в этих бесплодных местах, они жили хорошо и порой даже счастливо. Они жадно следили за ходом борьбы на далекой родине, где на их место вставали новые бойцы и где новые жертвы приносились на алтарь будущей свободы. Они стремились снова броситься в бой и постоянно строили планы побега. Иногда побег им удавался, но чаще бывало наоборот. Некоторые беглецы направлялись на запад через всю Сибирь. Те, кто жил к востоку от Байкала, бежали во Владивосток и морем добирались до европейских берегов. Женщины переносили опасности пути через тайгу и пустыню с той же отвагой, что и мужчины.

Письма ссыльных, которые они ухитрялись отослать, были полны юмора и описаний красоты окружающей природы. Суровые условия и невзгоды они считали нормальной частью своей жизни военнопленных. Они с презрением встречали чиновников, которые приезжали из Петербурга в надежде услышать от них слова раскаяния. Чиновники возвращались с пустыми руками и доносили, что эти ссыльные – «закоренелые преступники».

Варварская реакция восьмидесятых годов сделала революционную работу в России практически невозможной. На помощь администрации в подавлении любого вольнодумства и протестов были призваны все бесчестные элементы в стране. После одухотворенной просветительской работы шестидесятых годов и революционной деятельности семидесятых Россия словно окаменела. Однако продолжалась аналитическая работа, пролагавшая путь к новым фазам борьбы. В наши дни всемирных катаклизмов эти ранние попытки могут показаться незначительными, но они были необходимы. Благодаря им появились первые трещины в оковах, сдерживавших русскую мысль. Эти попытки стали началом движения, охватившего всю Россию и давшего могучий импульс непрерывному и неизменно расширяющемуся прогрессу в сфере мысли и гражданской сознательности.

Насколько я помню, именно в шестидесятые годы ведущие писатели впервые воспользовались словом «интеллигенция» для обозначения тех просвещенных умов, которые искали в гуманистических идеалах и беспристрастной справедливости решение классовых проблем и исключали из социальных конфликтов всякий шовинизм, мстительность и предрассудки. Эти люди, стремившиеся к знанию как к источнику истины, а не как к средству для достижения личных успехов, стали известны как «интеллигенты», а в качестве класса – как «интеллигенция». Позднее, когда либералы сделались более многочисленны, значение нового слова расширилось и в каком-то смысле обесценилось. Сперва его стали применять ко всем, кто закончил университет или другие высшие учебные заведения. Потом им обозначали всех, получивших среднее образование, вне зависимости от их мнений и образа жизни. Наконец, так стали называть любых грамотных людей, занимавших официальную должность в городе или в деревне. Среди фельдшеров и школьных учителей было много людей выдающегося ума, пусть и получивших очень ничтожное образование. Но прекрасные люди встречались даже среди рабочих и совершенно неграмотных крестьян, и мы, искавшие в массах оправдание своей работе, обращали на них самое пристальное внимание. В семидесятые годы устанавливались не более чем пробные контакты с этой почвой, в которой были посеяны первые семена. Лишь при особенно благоприятных обстоятельствах нам удавалось познакомиться с этими элементами, которые мы считали самым ценным сокровищем страны. Цель нашего «хождения в народ» заключалась в том, чтобы они услышали нас и поняли.

Революционные настроения части интеллигенции вели к неустанным преследованиям со стороны правительства. Они ощущались всеми, но особенно сильному давлению подвергались писатели. Либеральные журналы и газеты постоянно притеснялись, а нежелательные статьи либо полностью запрещались, либо искажались цензурой до неузнаваемости. Усердные писатели, лишенные права на выражение своих мыслей и чувств, глубоко страдали. Повседневная борьба с чванливой, невежественной цензурой подрывала жизненные силы самых одаренных и искренних из наших литераторов. В то время на меня произвела глубочайшее впечатление посмертно изданная поэма Курочкина, в которой он проводил четкую разницу между «интеллигентом», пытающимся вести легальную работу, и изгоем, решившим, что работа на благо России возможна лишь при абсолютном игнорировании любых правительственных указов. Вот смысл этих стихов, которые я запомнила на всю жизнь: «Кажется, я прожил достаточно долго, чтобы понимать все вещи в мире, чтобы не выносить людям поспешный приговор и не изливать тщетные сетования на судьбу. Тяга к знаниям никогда не умирала во мне; это страстное стремление наполняло все мое существо. И все же я по-прежнему брожу во мраке беспомощности, гнева и сомнения. Я знаю лишь одну истину, терзающую разум своей фатальной ясностью: пусть тот, кто сломлен злом своих дней, не надеется на победу над вековечным злом».