М Критский - Александр Павлович Кутепов

В конце июля Верховным Главнокомандующим был назначен генерал Корнилов. Армия сразу почувствовала другую руку. Войска встрепенулись. Но это была уже последняя вспышка перед агонией.

27-го августа глава правительства объявил по всему фронту о предании суду Верховного Главнокомандующего с обвинением его в мятеже и измене.

Офицеры были ошеломлены, а солдатская масса сразу ухватилась за это обвинение. В нем она нашла оправдание своему позорному отступлению на фронте.

- Это нарочно генералы и офицерье посылали нас воевать. Они хотели, как можно больше погубить народа, чтобы вернуть старый режим, - кричали на митингах.

Требовали расстрела Корнилова и торжественно обещали защищать Керенского.

Последующее распоряжение - установить над всеми телеграфами и телефонами контроль войсковых комитетов и выполнять все приказания начальников, лишь скрепленный подписью одного из членов комитета, окончательно утвердили солдатскую массу в своем подозрении против всех офицеров, как "врагов народа и революции".

Убили нескольких офицеров, многих арестовали.

- Все они за Корнилова, - кивали солдаты на своих офицеров. В войсках наступил полный паралич воли.

В Ставке и больших штабах еще шла лихорадочная деятельность, делались судорожные попытки спасти фронт. Но штабы уже были, как оркестры без дирижерской палочки и без инструментов - с одними пустыми футлярами. От всех армий осталась одна оболочка - солдатская шинель.

Солдаты еще были на позициях - по инерции, но фронта уже не было, было одно сплошное пограничное торжище. Шла меновая торговля. За коньяк, за бутылку рома, за карманные часы или складные ножи отдавали немцам буханки хлеба, консервы, мыло, винтовки, пулеметы. Брали и деньги, но только непременно царские, керенки презирали. Встречались в нейтральной зоне за проволочными заграждениями, наши зазывали немцев и к себе в землянки.

Немцы приходили. Некоторые в своих бескозырках даже становились с котелками в руках в солдатскую очередь при полевых кухнях и терпеливо ждали раздачи обеда.

Над ними добродушно подсмеивались.

- Ну и пусть их подкормятся на наших российских хлебах, а то смотри, как отощали.

- Вестимо отощаешь. Потому война, и ему не сладко. Артиллеристы делали попытки разогнать братавшихся, но пехота предупредила, что в другой раз всех переколет на батарее, открывшей огонь.

- Господи, да что же это? - говорили артиллеристы, - и нет войны и есть война, не то с немцами не то со своими. Хоть бы поскорее увольняли домой.

Большевицкий переворот уничтожили на фронте последний призрак войны.

Позор и бесчестье нависли над всеми Российскими знаменами. На некоторых знаменах еще при Керенском нашили красным заплаты на месте вырезанных царских вензелей.

Л. Гв. Преображенский полк еще держался, как одинокая шлюпка с экипажем с тонущего корабля, но революционные волны начали захлестывать и его. В полковом комитете все громче и настойчивее раздавались голоса, что командующий полком - "стратег старого режима", и что его надо назначить писарем хозяйственной части полка.

Тогда 2-го декабря 1917 года командующий полком полковник Кутепов отдает свой последний приказ - Лейб-Гвардии Преображенский полк временно расформировывается.

Святыня полка - его знамя - было свернуто и спрятано. Клятва и тайна над этим священным местом.

Бесчестье не коснулось любимого детища Петра.

Свернулись и другие знамена, штандарты. С опасностью для жизни везли офицеры священные полотнища в потайные места или в Добровольческую армию. Через большевицкие цепи пробирались измученные оборванные люди. У добровольцев они вспаривали подкладки своей одежды и вынимали знамена, под которыми давали присягу на верность Отечеству.

На этих ветхих полотнищах с Императорскими вензелями, Георгиевскими и Андреевскими лентами, волнующие надписи, вышитые вязью, о славе российских полков:

"За взятие французского знамя (Сохранена орфография.) на горах Альпийских".

"За двукратный переход через Балканы".

"За сражение на Аладинских высотах".

"За Шипку".

"За переправу через Дунай".

"За взятие Баязета".

"За Севастополь".

"За Хивинский поход".

"За отличие, оказанное в Персидскую войну".

"За отличие при поражении и изгнании неприятеля из пределов России в 1812 году".

"За подвиги при Шенграбен 4 ноября 1805 года в сражении 5-ти тысячного корпуса с неприятелем, состоявшим из 30 тысяч".

Теперь 160 Российских парчовых знамен с истлевшими краями благоговейно склонились в кадильном дыму пред Престолом Господним в русской церковке в Белграде у сербов.

Штандарты повисли над прахом последнего Главнокомандующего Русской армией генерала Врангеля.

IX.

Назначенный большевиками главою армии прапорщик Крыленко, на глазах у которого был растерзан начальник штаба Верховного - генерал Духонин, отдал приказ - снять погоны и провести в войсках выборное начало. Это сразу доконало еще державшийся в войсках их бытовой уклад. Войска быстро превратились в шайки с атаманами.

Вскоре после этого была получена телефонограмма о начавшихся мирных переговорах с немцами и о перемирии.

Надвигающийся позор ожег и без того выжженную душу офицера. Казалось, что уже дошли до полного предела унижения и боли. Офицеры были без погон, без оружия и отчуждены от тех, с которыми столько времени делили опасность. Многие были назначены комитетами на должности писарей, кашеваров или отосланы в обозы к двуколкам. В целом ряде частей офицеры стрелялись.

Опять прикололи нескольких офицеров, что называлось теперь - отправить в штаб Духонина.

Перед каждым офицером встал мучительный вопрос - за что ?

Три года Великой войны. Три года жизни среди опустошения и крови с тягою на душе за своих подчиненных. Не так легко посылать людей на смерть и видеть смерть. Но об этом сурово молчали. По неписанному закону говорить и думать о смерти было нельзя, хотя она и вошла в жизненный обиход.

"Ты смертен, человек. Поэтому живи, как будто каждый день последний для тебя,

А вместе с тем, как будто впереди еще полвека до краев богатой жизни,

Законы Божеские чти и духом радуйся - нить блага выше на твоем пути"...

Этот завет древней Эллады невольно выполнялся на войне. И жили на фронте - в походах беззаботно, как кочевники, а в резерве или на позициях, в дни затишья, простою жизнью со всеми ее радостями, мелочами и страстями. Но в отличие от тыла эту обыденную жизнь ежеминутно мог подхватить внезапный шквал. И сразу становилось все ничтожным в сравнении с тем главным, что вырастало перед каждым.

Никто не смел говорить и о мире, о нем можно было только мечтать и не вслух, а про себя. И каждый но своему рисовал себе свою долю на будущем пиру, но в тайниках души у всех одинаково мир казался вожделенным концом и прежде всего тем ослепительным днем, когда невесты, жены, дети, весь народ будут встречать победителей со слезами восторга, радости и с цветами. Во имя этой сладостной минуты было легче терпеть все годы лишений, когда подчас сухая доска, на которой можно протянуться, казалась недосягаемой роскошью.