Николай Дубровин - Наши мистики-сектанты. Александр Федорович Лабзин и его журнал Сионский Вестник

«Читатели «Сионского Вестника» как и прежде разделялись, так и ныне делятся на два класса: одни его не терпят и гонят; другие любят и уважают много; и, по особенной судьбе моей, и та и другая сторона приписывает мне и добро и зло более, нежели чего я стою. Так, противники мои присваивают мне даже намерение подкопать церковь; а противники их отзываются о сем же журнале с похвалами необыкновенными. Некто писал ко мне, чтобы я не пренебрегал особенного данного мне дара поражать неверие, суеверие и невежество. Один из архиепископов отзывался ко мне, что он читает «Сионский Вестник» с благоговением. Другой неизвестный, по-видимому, также из священников или монашествующих — ибо письмо его наполнено не только латинскими и греческими, но и еврейскими словами — писал ко мне из Москвы, что он в «Сионском Вестнике» находит дух и учение древних святых отцов; что некоторые места из оного они перелагали на славянский язык и посылали к закоренелым старообрядцам, что и те почли оные за места, выписанные из древних церковных отцов.

«Таким образом толки о «Сионском Вестнике», как прежде были, так и ныне есть, разные. Ваше сиятельство при возобновлении оного совершенно отклонили слух свой от толков моих противников и признали в нем дух христианский; а ныне склоняетесь опять более к крикам восстающих на меня.

«В предписании о «Сионском Вестнике» ваше сиятельство говорить изволите, что оный наполняется пьесами необыкновенными, смелыми, таинственными и касающимися до догматов, также мнениями частными.

«Что касается до пьес, названных необыкновенными, мне кажется достоинство всякого сочинения, тем паче журнала, в том состоит, чтобы в нем было что-нибудь или новое, или любопытное; а не одно то, что уже тысячу раз сказано и прочитано было, которого следовательно никто и читать не захочет. К христианству же и обыкновенное и необыкновенное равно принадлежат.

«О пьесах, названных смелыми, скажу: что ни одной из них не было смелее, как напечатанная в октябрьской книжке прошлого года, которую некоторые из духовенства приняли за критику на себя. Но сия пьеса не только была предварительно рассмотрена и пропущена вами, но и, когда по выходе книжки, я доносил вашему сиятельству о сем ропоте духовных лиц, ваше сиятельство от 18-го ноября из Москвы отвечать мне изволили: «О сей пьесе надобно было ожидать, что некоторая часть читателей будет ею недовольна, но не надобно сожалеть, что оная напечатана; ибо в ней великие истины для тех, кои читать ее будут без предубеждения».

«Таковый отзыв министра служил мне не только одобрением, но и поощрением жертвовать изложению истин людскими пристрастиями и предубеждениями; и ежели вашему сиятельству угодно бы было ныне прочесть сию пьесу, то бы вы сами уверились, что я не писал ничего смелее после того».

Указывая сам на наиболее резкие места в объяснении догматов, Лабзин говорил, что он руководствовался актом священного союза, в котором сказано, что христиане всех вероисповеданий суть только отрасли одного семейства.

«В рассуждении пьес глубоких и таинственных, — прибавлял он, — я могу то представить, что, извлекая дух из буквы, открываешь глубину и таинственность, и что глубина и таинственность особливо принадлежат религии христианской.

«Впрочем и в самых сочинениях светских, одного содержания, как например история, мысли и слог не бывают одинаковы. Например Юлий Цезарь писал свою историю простым рассказом, Тит же Ливий писал слогом ораторским и помещал мысли возвышенные; Тацит отличается глубокомыслием философа, и каждый из них имеет свое достоинство и преимущество. Но если бы Юлий Цезарь захотел подражать Титу Ливию или сей первому, то бы они оба не только цели своей не достигли, но и сделались бы смешны. «Что касается до частных мнений, то всякого писателя мнение есть, конечно, частное, которое разве со временем может учиниться общим.

«Господа Бога призываю в свидетели на душу мою, что в «Сионском Вестнике» нет ни строки, которая была бы писана в духе противничьем христианству; самая пьеса о земле, которая вашему сиятельству так не понравилась, взята из писаний С.Мартена, которого, я надеюсь, и ваше сиятельство не поставите в числе писателей антихристианских; а переменять что-либо в таких авторах, которые лучше меня ведали и разумели истину, по справедливости будет значить falsifier les choses.

«Сиятельнейший князь! Если способность любить и славить Господа на всех языках и всеми образами, как кто умеет, не есть дело противозаконное, и если малые мои способности тому отвечают, то я всепокорнейше прошу позволить мне всю ответственность за мои книги и пред Богом, и пред людьми снять на одного себя и говорить сродным мне языком, ибо дух не терпит оков; самое Св. Писание говорит, что дух не вяжется, что идеже дух, ту свобода. Замолчать я могу, но мыслить чужим умом я не умею; все пьесы мои одинаким духом писаны и, следовательно, все могут быть почтены негодными.

«Если же дух мой изменился и из христианского сделался антихристианским, в таком случае всепокорнейше прошу уволить меня от продолжения «Сионского Вестника» и дозволить мне подписавшимся на оный объявить, что я, по случившимся мне болезненным припадкам и нужде отлучиться на некоторое время из города (в чем я действительно имею нужду, и прошу ваше сиятельство меня уволить на обыкновенный двадцати-девятидневный срок по регламенту), далее продолжать моего журнала не могу, и за остающиеся месяцы выдаю им деньги или заменю оные другими книгами, буде кому то угодно.

«Звание писателя y нас не лестно, ибо вместо того, что в других землях он трудами своими приобретает себе и уважение, и честь, и славу, y нас писатель вступает тотчас в состояние как бы подсудимого, который о своей книге должен тягаться как бы в каком судебном процессе, беспрестанно подвергаясь ответам за каждую мысль, за каждое слово, как бы злоумышленник, что не может никому быть лестно; ибо терпеть огорчения или причинять оные другим без нужды не может быть желательно.

«При сем я должен также донести вашему сиятельству, что как журнал обыкновенно печатается так, что с окончанием одной книжки начивается печатание следующей, то и теперь, как мне не известно было намерение ваше переменить цензуру, следующая книжка на июль месяц была между тем уже начата из пьес, которые вашим сиятельством были просмотрены и потому цензором подписаны и мне отданы. Книжки сей уже набрано шесть листов, и на первом листе по обыкновению выставлено имя прежнего цензора. Засим ежели сии отпечатанные листы представлять вновь на утверждение другой цензуры, то, с одной стороны, я почитаю даже неприличным представлять рассмотренное министром на дальнейшее рассмотрение кому-либо из подведомственных ему мест и лиц, а с другой стороны, ежели новая цензура, которая, по самой передаче моего журнала в ее руки, вероятно, почтет обязанностью своей употребить новую строгость, станет делать еще какие перемены, и мне должно будет листы сии перепечатывать, то я потерплю от того большой убыток, ибо каждый лист стоит мне около 150 рублей; к тому же я должен буду за недостающие месяцы возвратить подписавшимся деньги, которых я не имею, ибо число подписавшихся менее, нежели чего мне стоит печатание журнала сего».