Виктор Кудинов - Неволя

Круглое светло-оранжевое солнце садилось позади, за длинную гряду небольших холмов. Оно ещё горело некоторое время, бросая вверх пучки своих лучей, затем, блеснув вдруг необычайно ярко, погрузилось будто в пучину. И на степь тот же час пала глубокая прохладная тень.

Нужно было думать о ночлеге. Михаил спешился, помог сойти Джани. Потом он расседлал коней, положил седла на землю и разостлал попоны. Спутав коням ноги, он отпустил их пастись. Джани присела на попону, закусила травиночку и стала смотреть вдаль.

- Нонешние травы хороши будут, - сказал он.

- Угу, - как бы нехотя отозвалась она.

- Ежели рано начнем покос - много сена заготовим. - Помолчав, добавил: - Навесы надобно делать.

- Что ты, Михал, все навесы да навесы, - прервала его Джани, поглядывая на него смеющимися глазами. - Скажи ещё о чем-нибудь.

Ознобишин удивился.

- О чем?

- Неужели не о чем?

Джани легла навзничь, раскинула руки и, глядя вверх, в светлое небо, сказала:

- Небо-то какое! И как хорошо дышится!

Затем через некоторое время приподнялась, опершись на локоть.

- Что-то мне холодно.

Михаил заботливо и поспешно накинул на её ноги вторую попону, и она поблагодарила его ласковой улыбкой.

- Сядь со мной, - попросила она.

Михаил послушно опустился на траву рядом с ней. Она по горло была укрыта попоной. Глаза её как-то странно и лихорадочно блестели. По всему было видно - она в волнении, и её волнение передалось ему. Его вдруг начал бить озноб. С трудом сдерживая дрожь своего тела, он плотно стискивал зубы, чтобы не лязгать ими. Он с беспокойством спросил:

- Тебе не холодно?

- Нет. Ничего.

Дрожащие её пальцы нашли его руку.

- Какие леденющие! - Она стиснула его пальцы. - Да ты же застыл! Иди сюда! Вдвоем нам будет теплее!

Он сразу подумал: "Встать и отойти!" Но не сделал этого, боясь показаться смешным; ещё он подумал: "Она - госпожа, а я - раб. Она мусульманка, а я - христианин. Да из моей шкуры сделают решето. А, пропадать..."

Ее легкое дыхание пробежало по его лицу, он поглядел в её близкие глаза, ставшие большими черными кругами, и, когда приблизил свои губы к её теплому маленькому рту, сказал по-русски: "Джани, милая", - и она отозвалась: "Милый, Озноби!.."

...Он пробудился первым. В предутреннем свете все вокруг, до мельчайшей травки, было хорошо видно. Приподняв голову, Михаил заметил, что спина Джани обнажилась, и сдвинул попону так, чтобы укрыть её всю. Женщина безмятежно спала, и губы её слегка вздрагивали в полуулыбке.

Прошло немного времени, и она проснулась, открыла глаза.

Она улыбнулась и протянула к нему руки, затем серьезно и внимательно поглядела в его лицо, приподнялась и припала к его груди. Она сказала:

- Я - твоя жена.

Михаил молча погладил её плечо, волосы, однако взгляд его остался печален. Джани, догадавшись о его мыслях, сказала:

- Нет, ты не должен думать об этом. Раз я твоя жена, ты отныне свободен. Можешь идти куда угодно. Хочешь, я отпущу тебя на Русь?

Подумав немного, добавила с горечью:

- Но это убьет меня. Я буду несчастна.

Михаил встал на колени, и она встала на колени. Он прижал её к своей груди, погладил узенькую спину и сказал:

- Больше всего на свете я хотел бы, чтобы ты была счастлива.

Он говорил искренно, ибо сердце его, умиротворенное любовью, никуда не рвалось, а было с ней. Джани заглянула в его глаза снизу вверх, проникновенно и нежно, как может смотреть только любящая женщина.

- Я полюбила тебя с того дня, как увидела тебя. Ты у меня вот здесь, и она показала на свое сердце, затем взяла его ладонь и прижала под маленькую левую грудь. Он услышал, как бьется сердце женщины, спокойно и размеренно: тук, тук, тук. И, засмеявшись, крепко прижал её к себе. Тонкие пальцы её затеребили жесткие волосы на его затылке. Любовь совершенно преобразила её, никогда ему не приходилось видеть у неё такого счастливого одухотворенного лица.

Только поздно вечером они добрались до большого кочующего аула Нагатай-бека. Старый Муса, мужчина рослый, сухой, строгий, выслушав госпожу, поклонился и сказал, что большая юрта будет подготовлена к приезду хозяина.

Джани ушла спать в юрту жены Мусы, а Михаил, завернувшись в попону, проспал под звездным небом, неподалеку от своих пасущихся стреноженных коней.

Утром, простившись со всеми, они отправились в обратный путь. Опять ярко сияло солнце, снова небо было высоко и безоблачно, и в теплом воздухе звенели невидимые жаворонки.

Нагатай-бек поджидал их с нетерпением. Уже были готовы крытые арбы, упакованы в тюки ковры, кошмы, одежды, домашняя утварь, без которой он не мог обойтись. Старый бек не стал ждать утра, выехал под вечер, прихватив с собой стряпуху и несколько слуг.

Глава двадцать вторая

Лето выдалось ведренное, теплое. Впервые засеянное поле породило обильные злаки. Всех удивили высокие густые хлеба. Мужики качали головами, чесали в затылке и не могли нарадоваться на необычную для них пшеницу.

- Гляди-ка! Красавица-то какая! Аж жалко резать!

За жатву принялись дружно, споро. Несколько дней косили с утра до вечера. Вместе со всеми трудились и Михаил с Косткой.

Одним ясным свежим утром несколько жнецов с Михаилом приблизились к большаку, что пролегал подле их поля, и мужик Мирон, долговязый и худой, увидел что-то вдалеке и указал рукой:

- Глянь-кось, Авдевич!

Яркое солнце слепило глаза, и Михаилу пришлось загородить их ладонью и прищуриться. Из густого, как туман, облака пыли вдали возникали всадники, вооруженные копьями. Они ехали по нескольку рядов, отряд за отрядом, черные бунчуки развевались на длинных шестах. Раздавался глухой равномерный гул барабанов. То двигалось к Сараю большое войско.

- Никак, яицкий хан Хызра пожаловал? - предположил Костка.

- Кажись, он, - согласился Михаил и стал отгонять своих мужиков подальше от дороги, а сам остался с Косткой да Мироном - любопытно было взглянуть на силу нового хана.

- Спешно идут. Торопятся, - сказал Костка.

Мирон высказался с беспокойством:

- Кабы они наши хлеба не разметали, Авдевич. Что тогды?

- Молчи, дядя! Тут не о хлебах думай, а о башке. А то враз покатится, как арбуз на бахчи.

- Так-то оно так, а все равно... Жалко.

Пыль поднялась огромным облаком и тяжело нависла над дорогой. Конница шла на рысях, мелькали бунчуки, знамена всех размеров, сверкали острия поднятых вверх копий, металлические бляшки на щитах и кожаных латах. Слышались стук копыт, всхрапывания и ржанье боевых коней, скрип кожаных ремней, покрикивания сотников.

К ним подлетел на взмыленной соловой лошадке худощавый нукер, взмахнул рукой, с запястья которой свисала нагайка, почти завизжал, сильно выкатив белки своих раскосых глаз:

- На колени! Хан Хызр едет!