Виктор Кудинов - Неволя

Мещеряков и Ознобишин спустились с крыльца и подошли к дружинникам, а те расступились и встали полукругом. Вот длиннолицый, со вздернутым носом; вот чернявенький, с насмешливыми глазами, а вот светловолосый худощавый весельчак, но это Ворков, а рядом - круглолицый, с ярким румянцем, с короткими усиками, очень знакомые черты, темные, выгнутые, как у Настасьи, брови, - да это же он, он! Сын Данила! Ознобишин протянул руки, потому что и юноша метнулся навстречу.

- Данилка!

- Батюшка!

Они обнялись, растроганные и потрясенные. Мещеряков стоял рядом. Все остальные обступили их со всех сторон.

- Вот и увиделись... дорогой ты мой! Сынка, сынка! - только и мог проговорить Михаил после некоторого молчания.

Воевода Петр Мещеряков, суровый и мужественный воин, прослезился, глядя на них, отер тыльной стороной ладони глаза, сказал необычным для него мягким голосом:

- Ну вас! Разжалобили совсем. В жизни не плакал. Как баба, понимаешь. А вы что уставились? Воевода плачет, а им смешно, - оговаривал он беззлобно младших дружинников, весело скаливших белые крепкие зубы. - Им смешно, понимаешь. И мне смешно. Вот так-то!

И он крепко обхватил Михаила и Данилу сильными длинными руками.

- Черти вы ознобишинские! Люблю!

Дружинники галдели, смеялись, Михаил пожимал им руки, слушал их имена - Гриша, Володя, Иван, Афанасий, - но никого не мог запомнить; от счастья все смешалось у него в голове, и все их лица как бы слились в одно, стали друг на друга похожи.

- Милаи мои робятки! Сынки мои дорогие! - говорил Михаил и плакал, плакал, не в силах остановиться. - Что же это такое, Господи!

Данила обнимал отца, заглядывал ему в лицо. Воевода басил:

- Эх, и счастливый ты, Михал! Сын у тебя. А у меня - девки! Пятеро - и все девки! Бабье княжество! Ну погоди... я те догоню. К Рождеству у меня шестой появится - и это буде сын! - И он так хлопнул Михаила по плечу своей ручищей, что тот даже присел.

- Тише ты, медведь!

- Буде сын! Сын буде! - трубил воевода и все крепче стискивал Михаила и Данилу в своих объятиях под дружный молодой мужской хохот.

Глава пятьдесят пятая

Летом, как и ожидалось, татарская конница мурзы Бегича двинулась на Русь. Как только её передовые отряды показались на Диком поле за Доном, высоко в небо взметнулись черные столбы дыма. То разжигали костры русские сторожи - отчаянные храбрецы, посланные князем Дмитрием в степной дозор, которые порой в одиночку укрывались где-нибудь в затаенном местечке вместе с конем и следили за степью. Запалив кучу хвороста со смолой, такой храбрец вскакивал немедля в седло своего коня и мчался прочь как ветер. Дым от костра на большом расстоянии замечал другой дозорный и зажигал свой костер.

Так от костра к костру передавалась тревожная весть о приближении врага, пока не достигла московского войска, стоявшего большим лагерем в приокском всполье. Тот же час заиграли трубы, ударили бубны - и пешая и конная рать с князьями и воеводами двинулась скорым маршем навстречу ордынцам.

В начале августа два войска встретились и остановились на противоположных берегах неширокой реки Вожи в Рязанском княжестве. Разглядывали друг друга с любопытством и тайной ненавистью, время от времени обменивались стаями жгучих стрел, бранными словами и насмешками.

Увидев грозное, хорошо вооруженное московское воинство, сохранявшее строгий боевой порядок, мурза Бегич призадумался. Он долго совещался с царевичами и мурзами, делился с ними своими опасениями. Он предчувствовал, что битва не принесет им успеха, так как время для внезапной атаки упущено, а это значило, что они лишились основного своего преимущества. Теперь придется биться лоб в лоб с бронированной ратью, которая не только вооружением, но и духом ощутимо превосходила его войско. Он знал, что русские пришли сюда дать бой, защитить свою землю, отомстить за своих братьев, так бесславно по неосмотрительности погибших на реке Пьяне. И раз они здесь, то, без сомнения, биться будут жестоко, беспощадно, до последнего человека. И ещё беспокоило то, что во главе войска стоял сам московский великий князь. Это был тревожный знак. Великий князь Дмитрий до сих пор не знал поражений, и его рать, очевидно верившая в его удачливость, надеялась на победу.

Царевичи и мурзы не понимали этого, они рвались в бой; им казалось, что первой же конной атакой они сомнут ряды московитов, как это случилось на Пьяне-реке. О легкомысленная самонадеянность! Дважды одно и то же не бывает. Бегич знал это по своему опыту и не мог решиться на смертельный бой.

Утром, днем и вечером на гнедом скакуне мурза Бегич, одетый в крепкую байдану и позлащенный шлем, подъезжал к реке и наблюдал издали за русскими: не изменилось ли что в их поведении. И каждый раз, неудовлетворенный, отъезжал прочь. Ничего ему не нравилось. Не нравилось, что стояли жаркие дни, что холмистый берег заняли русские, а не татары; что их кольчуги и оружие ярко блистали на солнце; что они сохраняют порядок и спокойствие и что в ближайшем леске, за вежами ордынцев, собрались большой стаей вороны, хотя такой же лесок синел и на московской стороне. Очевидно, они предчувствовали беду татарской рати - вещие птицы ничего не делают напрасно. И сердце Бегича ныло от безысходности и тяжелой тоски.

Но царевичи и мурзы ничего не замечали, по молодости своих лет не придавали значения приметам, не внимали чужому опыту. Они только рвались в битву, считая, что бородачи станут для них легкой добычей. Они терзали Бегича упреками, а некоторые - правда, за его спиной - обвинили его в трусости и в помрачении ума. Никто бы этого не отважился сказать в лицо старому воину, потому что знали его храбрость и мужество. Однако он-то все слышал и все замечал и молча раздражался от их глупости. Не свою жизнь берег он, а их жизни, не о своей славе пекся, а о славе Орды, ибо поражение, если случится, - спаси Аллах! - будет не простым поражением, а чем-то большим. Если русские разобьют его тумены, они разобьют и тумены Мамая, ибо успех воодушевит их, вселит в них мужество и надежду. И ничто уже их не удержит в узде покорности, и в дерзости своей они устремятся в степи. И он молился, чтобы этого не произошло. "Аллах всемогущий, сокруши неверных!" - повторял он про себя, чтобы никто из посторонних не слышал, не видел его сомнений.

На четвертый день их утомительного стояния к нему в шатер пришли мурзы, тысяцкие, сотники и потребовали, чтобы он повел орду на московитов. Дольше ждать невозможно. И предупредили: если он не сделает это сам, они поведут рать без него, так как все готовы к битве.

Хмурый Бегич вышел из шатра и убедился, что тумены изготовились к атаке, но и русские, как ему сообщили, тоже выстроились в боевые порядки. Остановить уже никого было нельзя. Ждали те, ждали эти. Все началось без него, и он ничего уже не мог поделать. Но все-таки Бегичу удалось оттянуть наступление до вечера. Ему хотелось побольше истомить русские войска; по его предположению, они скорее должны устать, стоя на солнцепеке, в броне, при оружии, чем татары, сидя на своих конях.