Г Кунгуров - Артамошка Лузин

- Филимон, брат к тебе наведался.

Филимон спустился с печи.

- Что, скулу своротили? - спросил Никанор.

- Отойду, мне не впервой.

- То-то!

Тщедушный, седенький, с кудластой бородой, Никанор не был похож на брата - широкоплечего, плотного и жилистого мужика. Глазки у Никанора маленькие, шустрые да хитрые, как у зверюшки. Из-под густых бровей они выглядывали насмешливо и добродушно. Наоборот, узкие, раскосые глаза Филимона смотрели в упор, пронизывая насквозь человека. И не зря говорили про Филимона: "Глазищи у него - огонь, так и обжигают, человеку нутро выворачивают".

Филимон закашлял.

- Ого, да у тебя и нутро-то не в порядках! Пей, брат, траву трилистник - трава та болезни гонит.

- Пью, - сурово ответил Филимон. - Как не пить!

Никанор подсел к брату, приник к уху:

- Расея наша матушка в слезах и крови тонет. В леса народ бежит, в леса...

- Отчего так?

- Слух прошел, что великий наш государь вскипел гневом на народ и повелел рубить и правого и виноватого. Обагрилась вся Русь-матушка горячей людской кровью и задымилась в чаду пожарищ. А бояре, да царские наушники, да палачи от радостей места не найдут - говорят: "В страхе, мол, государь-батюшка народ свой держит, и то правильно делает: народу, мол, надо устрашение превеликое, а то людишки и друг друга побьют".

- А народ что?

- По слухам, народишко люто обиделся. Схватили озорные людишки топорики, колья да дреколья, а кто саблю остру, а кто и пищаль огневую, и пошли на государя, на бояр да на палачей государевых... А смиренные в темных лесах спрятались, живут в тихости...

- Замолчи, Никанор! - озлилась Маланья. - Вырвут язык твой окаянный, вырвут!

- Умолкаю, - опустил голову Никанор.

Маланья вышла.

Братья подошли к оконцу. Филимон вздохнул:

- Смотри, Никанор, каковы дали небесные и лесные - светлы да заманчивы. Есть ли им конец? Сосет и гложет сердце: что за теми синими далями, какие земли, какие царства? Может, счастье-то, брат, там? А? - Он показал рукой на восток, где сизая дымка тихо плыла над далекой тайгой.

Никанор печально покачал головой:

- Непоседлив ты, брат, все бы искал да искал незнаемое, все бы шел и шел куда-то... Кто же тебя гонит? Живи в тихости...

- Кто гонит? Глупые твои речи! Может, в темной тайге, за теми грозными горами, - и злато, и серебро, и каменья-самоцветы! Греби лопатой...

- Мудры слова предков: злато ходит горбато. Печалиться надо о землях, что хлебушко родят, о пашнях-кормилицах. Народишко-то пухнет от голода, а ты о злате... Смирно надо сидеть, в лесах укрыться и жить на мирной земле, не бегать, не рыскать. Зверь - и тот свое логово имеет...

Филимон рассмеялся:

- Похвально ли, Никанор, человеку в своем логове сидеть, света белого не видеть! Птица - и та счастливее: в небесах парит, пути дальние перед ней открыты...

- Земля - наша мать, человек без нее - дитя глупое... Живи, брат, в тихости...

Опустил голову Филимон, задумался, потом гордо выпрямился, глаза его засверкали:

- В тихости, говоришь, жить, в лесах хорониться зайцами? Неладно это, не по моему нраву. Рвется сердце на волю-волюшку!

- Уйми сердце, брат, не терзай... - Никанор опять наклонился к уху Филимона: - Могу поведать тебе тайну. Но смотри, браток, смотри: говорю только тебе, иных страшенно боюсь.

- Говори, брата родного не страшись!

- Мне один писец-пропойца тайны человеческие рассказывал. Велики те тайны, и не нашему уму-разуму те тайны понять.

- Говори!

- Читал тот писец-пропойца черную книгу, а писал ту черную книгу беглый человек ума превеликого и писал тайно, крадучись. Земля-то наша матушка, по той черной книге, на китах не стоит...

- Не стоит?..

- Не стоит, а кругла-де она, велика и находится в вечном кружении, плавая в небесах, как рыба преогромная в море-океане плавает и не тонет...

- Диковинно мне это, брат, но опять же умом своим я разумею так: от этого земного кружения, видимо, и на земле все скружилось и перепуталось. И одним богатство валится, как из преогромной бочки, другие же в трудах маются и, животы поджав, лохмотьями землю метут...

- По той черной книге, Земли кружение вечно, и удержать его не можно.

- А бог?

- По той черной книге, о боге слов нет, и место ему не найдено.

- Да ты в уме?

Оба задумались.

- Смотри, Никанор, - свирепо сдвинул брови Филимон, - царя сквернишь - то можно, бояр-мучителей да воевод с палачами ругаешь - то можно, то мне по душе, а вот бога не тронь!

Никанор хорошо знал нрав своего брата, испугался:

- Бога... не шевелю, да и как его пошевелишь, ведь он бог! От злых людей надобно хорониться, а богу воздавать должное, жить смиренно, праведно...

Братья покосились на маленькую иконку, что висела в углу, засиженном сплошь мухами, и размашисто перекрестились.

За дверями послышался шум. Братья оглянулись. Маланья, открыв дверь, тащила за руку Артамошку. Мальчишка пятился, не хотел идти. Вихрастая голова его была взлохмачена, лицо в крови. Большие отцовские сапоги и длинная, не по росту, казацкая кацавейка густо вымазаны в грязи. Артамошка упирался, но мать, крепко вцепившись, тащила его через порог.

Филимон гаркнул на всю избу:

- Обмой бродягу, я его поучать стану!

Мать смыла с лица Артамошки грязь. Остатками гусиного сала смазала распухший нос, толкнула к отцу.

- Кто? - спросил отец.

- Селивановы ребятишки.

- Оба?

- Оба!

- За что?

Мальчик молчал.

- Говори! - не унимался отец, зная, что сын что-то скрывает.

Артамошка раскраснелся и зашлепал вспухшими губами:

- Селивановы Гришка да Петрован проходу не дают, орут принародно: "Твоему отцу зубы вышибли. Теперь ты, Артамошка, не Лузинов сын, а Свистунов". А меньшой, Гришка, на одной ноге скакаючи, лопочет:

Артамошка,

Артамошка, оглянись!

Твой отец разбойник...

Артамошка не договорил, заплакал.

- Сопляк! - стукнул Филимон кулаком по столу и так топнул ногой, что полетел с полки горшок и рассыпался мелкими черепками. - Давно селивановские на рожон лезут! - крикнул он и схватился за топор.

Никанор пытался удержать его:

- Не казни сердце, не горячи кровь! Селивановы - купцы, хоть и мелки, но на виду у самого воеводы, тягаться с ними нам не в силах... Засекут, ей-бо, на площади засекут воеводские палачи!

Маланья вцепилась в Филимона - не пускала из избы.

Филимон бросил топор, потряс кулаками в воздухе и бессильно опустился на землю. Артамошка шмыгнул на печку и притих. Потрогав распухший нос, прошептал:

- Гришку на кулаки вызову, с Петрованом силой померяюсь! В одиночку-то они трусоваты.

На печи он согрелся и сладко задремал. Сквозь полусон услыхал стук. Выбежав из избы, Артамошка увидел отца за работой. У потухшего горна, на обожженном бревне, в ряд лежали свежеотточенные ножи. Артамошка сосчитал девять штук. Отец тесал топором, заготовлял к ним березовые рукоятки. Не утерпел Артамошка, схватил один ножик. Остер, лезвие как жар горит!