Юрий Эскин - День народного единства: биография праздника

В этом же селе Пурехе, согласно переписной книге 1621/22 г., имелся большой «двор вотчинников», со множеством «лютцких» дворов, в которых жили княжеские «деловые люди» – конюх, кузнец, пивовар, солодовник, плотник, псарь, «медведчик», коробейник, серебряник, а также трое «веселых», т. е. скоморохов; в другой вотчине под Балахной в слободке Кубенцово тоже жили, помимо крестьян, княжеские солевары, псари, «медведчики» и другие дворовые люди, в числе которых опять указаны «веселые» [39, 11–12, 42]. При княжьем дворе, таким образом, находили приют первые русские актеры – скоморохи. Еще не наступила эпоха повсеместного гонения на них указами 1648-го и последующих годов, инспирированных «ревнителями благочестия», влиявшими на молодого Алексея Михайловича, и зачастую целые труппы их составляли люди какого-нибудь вельможи (как известно, и в странах с уже развитой театральной традицией ливреи вельмож носили современники скоморохов, Шекспир и Мольер). Сохранился уникальный документ – челобитная группы скоморохов в Приказ Большого дворца, ведавший личными царскими владениями. Трое скоморохов, именовавших себя людьми боярина князя И. И. Шуйского (младшего брата покойного царя), и один – боярина князя Д. М. Пожарского, по имени «Федька Степанов сын Чечотка», 25 мая 1633 г. пришли в дворцовое село Дунилово «для своего промыслишка», а там их задержал, запер в бане и ограбил – «вымучил», как они писали, много денег «приказный», управляющий села А. М. Крюков [14, 168]. Причем у скоморохов Шуйского отнято было 12 рублей, а у скомороха князя Пожарского с характерным прозвищем «Чечотка» – 20 рублей, сумму огромную, говорящую о доходности их представлений. И эти люди, которые сами «с ходьбы к нему Андрею явились», видимо, как всегда водилось на Руси, для получения разрешения местного начальства на гастроли, но, ограбленные этим начальством, не чувствуют себя бесправными. Они жалуются на него в приказ, ведь за ними – авторитет их могущественных покровителей. Возможно, веселые артисты помогали развеять «черный недуг», или «немочь», ту нервную болезнь, на которую часто жаловался Дмитрий Михайлович.

Пожарский, видимо, был явно неравнодушен и к охоте, и к хорошим лошадям. Старый воин держал обширные конюшни в Москве и своих сельских владениях. По его духовной видно, с какой тщательностью он делит между наследниками коней, выделяя их породы, масти, стоимость. Интересное известие обнаружено недавно – в 1621 г. из Казенного приказа велено было наградить хорошим сукном «конюха мастера» князя Д. М. Пожарского «цыгана Ивана» за то, что он «на государеве аргамачье конюшне» вылечил четырех лошадей «его государева седла» [126]. Упоминание о цыганах в это время вообще редкость, наверное, этот Иван оказался в России в Смуту с молдаванами или венграми, и князь Дмитрий действительно держал у себя коновала искуснейшего (чем всегда славились цыгане!), которому доверяли лечить лошадей, назначенных нести самого Михаила Федоровича.

Пожарский, видимо, был начитанным человеком, и в то время как многие аристократы отнюдь не стыдились своего неумения читать и писать и даже одна книга в доме была редкостью, Дмитрий Михайлович имел целую библиотеку. О составе ее можно судить, правда, в основном только по сведениям о книгах, которые он или члены его семьи жертвовали в храмы и монастыри, но с именем князя связано несколько десятков рукописных и печатных книг. Конечно, когда князь давал Евангелия и богослужебные книги во множество церквей, он их вместе с иконами, окладами, церковной утварью заказывал и покупал. Так, в Ярославский Толгский монастырь он завещал «зделать чашу», в Иоанно-Предтеченский собор в Коломне – отлить колокол [169, 144–145]. По его заказу, но уже для личного пользования, была переписана так называемая «Разрядная книга Пожарского» с записями служб и местничеств за 1577–1605 гг., в которой, как было принято и у других аристократов, часто вступавших в местнические конфликты, особое внимание уделено службам его рода. Ныне, правда, сохранился не подлинник книги, а ее список 1650-х годов с записью одного из родственников князя: «Списывал в розоренье Московское князь Дмитрий Михайловичь Пожарской, как очистил Московское государство» [11, 157–158]. Пожарскому принадлежал уникальный рукописный «Сборник слов Григория Богослова», богато украшенный орнаментами и миниатюрами [49, 118], [107] по словам современных исследователей, – «шедевр книгописного искусства и художественного оформления последней четверти XV в.» [44, 254–255], а также комплект Четий-Миней, [108]переписанных в 1568–1569 гг. в царском скриптории в Александровой слободе по повелению Ивана Грозного (сохранились книги за октябрь, ноябрь, февраль, май, возможно, первоначально был полный комплект – эти книги царь Иван использовал во время церковных служб и трапез в своем опричном «монастыре») [52, 241–243].

В дальнейшем «Иоанн Богослов» поступил вкладом в Троице-Сергиев, а Минеи – в Соловецкий монастырь, но, возможно, уже после смерти князя. В Спасо-Евфимьев монастырь он дал рукописное Евангелие XVI в. с миниатюрами и в роскошном окладе, а также семь печатных Миней, в Николо-Зарайский собор – Церковный устав. Немало книг отошло в Спасо-Евфимьев монастырь и после смерти его сына Петра [69, 255], и даже в 1701 г., по смерти княгини Авдотьи Васильевны, вдовы его отдаленного родственника, известного своей трагической гибелью в 1659 г. окольничего Семена Романовича Пожарского, целый сундук с книгами велено было разослать по церквам Нижнего Поволжья [125].

В Холуе, [109]слободе, часть которой пожалована была Пожарскому в 1613 г. «за царево Васильево осадное сиденье», зарождался тогда иконописный промысел (так же как и в других центрах бывшего Стародубского княжества – Палехе, когда-то уделе князей Палецких, и в Мстере – или Богоявленской слободке, принадлежавшей князьям Ромодановским). По писцовым книгам 1620-х годов, правда, среди 23 принадлежавших ему дворов было всего два двора иконников – Лаврушко Романов Пятунка и Гришка Игнатьев, остальные все «нетяглые, делают всякое изделие на боярина» (т. е. не платят податей) – «портные мастера», кирпичник, сокольник, рыболовы, сапожники, кузнец [133] – частично, видимо, это были городские ремесленники, ушедшие из посадов в лихолетье под крыло могущественного вельможи. Чуть позднее жители Холуя начинают активно торговать своими иконами. В феврале 1630 г. крестьянин Д. М. Пожарского, житель этого села Онфим Титов жаловался воеводе в Брянске, что «ходил он Онфимка во Брянском уезде со образами по деревням, променивал» (было неприлично реализацию икон называть продажей) вместе с «детиной Васькой», а тот от него сбежал; поиски пропавшего не увенчались успехом, но это одно из первых упоминаний о холуйских иконописцах [119]. Холуяне писали в манере не столь изысканной, как их знаменитые соседи, чем вызывали нарекания церковных властей (хотя другая часть села была слободой Троице-Сергиева монастыря, возможно, оттуда и зародился промысел); в 1668 г. в патриаршей грамоте говорилось, что «поселяне Холуя пишут иконы без всякого рассуждения и страха» [88, 2]. В Холуе же находились две принадлежавшие Пожарскому солеварницы [132].