Михаил Геллер - Машина и винтики. История формирования советского человека

Разногласия относительно степени завершенности процесса создания Советского человека составляют часть оживленной дискуссии о степени воздействия идеологии, как инструмента обработки сознания, в странах «реального социализма». Схоластичность споров на тему «верит или не верит» в «идеологию» обитатель «реально-социалистической» зоны, в которой живет треть человечества, определяется двумя причинами: во-первых, неутолимой тоской многих западных экспертов и экс-коммунистических мемуаристов по времени революционного энтузиазма, «юности полета», по эпохе ничем (кроме миллионов жертв) не омраченных надежд на «поющее завтра»; во-вторых, полным отсутствием исследования воздействия на человеческий мозг многолетней (многих десятилетий) непрекращающейся интоксикации в условиях тотальной власти над средствами коммуникации.

Вряд ли можно считать случайным, что психологи, физиологи, врачи всех других специальностей изучали воздействие на человека пребывания в гитлеровских концентрационных лагерях, но никто не обследовал узников советских лагерей. Американские психиатры изучали воздействие «промывания мозгов» на солдат и офицеров, побывавших в северокорейских, китайских, вьетнамских лагерях. Результаты их исследований чрезвычайно поучительны. После обследования нескольких сот американских солдат и офицеров, вернувшихся на родину из корейских лагерей, др Роберт Лифтон заключил: «Промывание мозгов пленных в корейских лагерях было по своей сути стремлением разрушить прежнюю личность индивида и сформировать заново в соответствии с категориями коммунистической идеологии. Это процесс смерти и возрождения; и хотя лишь немногие выходят из лагеря убежденными коммунистами, на всех остаются следы пережитого». Др. Лифтон отмечает факт исключительной важности: воздействие методов «промывания мозгов» ощущают даже те, кого психиатр называет «внешне сопротивляющимися», т. е. те, кто — казалось бы — не поддаются интоксикации. Исследование показало, что они воспринимают то, что им вбивали в мозг, спустя определенное время после освобождения — как взрыв бомбы замедленного действия.

Нетрудно себе представить как действует «воспитание» и «перевоспитание» на советских граждан, находящихся в зоне «промывания мозгов» со дня рождения, бомбардируемых средствами массовой пропаганды и агитации круглосуточно, ежедневно. Воздействие этой интенсивнейшей обработки менталитета особенно эффективно, ибо она производится в закрытом пространстве страны, отделенной от иного мира строго охраняемой границей. Обитатели советской зоны (неслучайно заключенные называют лагерь «малой зоной», а советский мир за лагерным забором «большой зоной») подвергаются с первых дней революции жесточайшим стрессам. Еще нет исследований, которые позволили бы определить размеры разрушительного воздействия на человеческий организм постоянных стрессов: страха, хронического дефицита товаров, неизбежных очередей, тесных жилищ, отвратительного транспорта, бесчисленных запретов и необходимости нарушать их, чувства замкнутости.

В 70-е годы слово «стресс» стало модным в советской журналистике, настаивающей на вредности «стрессов» в условиях «социально-экономических противоречий капиталистического общества». Одновременно советские генетики, которым после многолетнего запрета, разрешено заниматься наукой, объявленной «буржуазной» в сталинские годы, отмечают положительное воздействие определенных стрессов, как фактора способствующего процессу одомашнивания и закрепления наследственных изменений.

Советский Союз представляет собой гигантское гетто, в котором у обитателей вырабатываются особые качества, позволяющие им приспособиться к жизни в гетто. Киевский психиатр Семен Глузман, осужденный на 7 лет лагерей и долгие годы ссылки за разоблачение преступных методов советской психиатрии, применяемой для репрессий, использовал пребывание в заключении для исследования психического состояния своих товарищей по лагерю. С. Глузман обнаружил, в частности, наличие у политических заключенных, просидевших в лагере 20—25 лет, особый феномен, который он назвал «страх свободы». Психиатр отмечает, что «страх свободы» ощущают политические заключенные, которые и в лагере остаются верными своим идеям, придерживаются нонконформистских взглядов. В то же время уголовники, даже находившиеся много лет в заключении, с вожделением ожидают выхода из лагеря. Семен Глузман объясняет это тем, что уголовники, занимающие в лагере глубоко конформистскую позицию, не ожидают за воротами лагеря других морально-психологических норм, нежели те, по которым они жили в лагере. Политические заключенные знают, что «на свободе, в сравнении с лагерем, происходит значительное снижение степени а) внутренней свободы, б) возможности защиты своего достоинства от посягательства социальных институтов».

Семен Глузман делает вывод: политзаключенные в лагере живут в здоровом психологическом климате, в группе, где основными являются ценности нравственные, духовные. Ощущаемый ими страх свободы — страх здоровых людей, опасающихся выхода в больное общество.

Советская психиатрия официально объявила «инакомыслие» психической болезнью и считает общество здоровым, а всех, кто обвиняется в выражении сомнения относительно идеального характера советского общества, больными. С точки зрения специалистов по «промыванию мозгов» такое суждение логично: «инакомыслящие» представляют собой брак, отходы, это те, кто не поддался, кто сохранил свою индивидуальность. Это те, кто не сумел «полюбить рабство».

Критерии «здоровья» и «болезни» в создаваемом Новом мире выразительно сформулировал автор первой марксистской истории советской литературы С. Коган: «Революции на долго приходится забывать о цели для средства, изгнать мечты о свободе, для того, чтобы не ослаблять дисциплины». Необходимо, — требовал критик-марксист, — «создать новый пафос для нового рабства», необходимо полюбить кандалы, так, чтобы они казались нежными объятиями матери.

Орвелл заканчивает свой роман словами: «Он одержал победу над собой. Он любил Старшего Брата». В романе Замятина «Мы» , послужившим Орвеллу важнейшим источником для «1984» , тот, кого полюбил герой, соблазненный свободой и понявший ее никчемность, называется Благодетель. В минуты отчаяния, прежде чем полюбить Благодетеля и предать любимую женщину, житель идеального Единого государства с болью мечтает: «Если бы у меня была мать — как у древних: моя — вот именно — мать». У гражданина Единого государства, имевшего вместо имени номер, не было ни матери, ни отца. У него, как у всех обитателей утопии — был Благодетель. Точно так же, как и в Океании Орвелла был — Большой брат. Государство заменило семью, Благодетель — Большой брат заменял родителей. Требовалось полюбить государство, как родителей, а кандалы рабства ощущать как «нежные объятия матери». Евгений Замятин развивает метафору до конца: Благодетель — Великий жрец, лично убивает нарушителей закона Единого государства, наказывая, как Отец, непослушных детей. Портрет Благодетеля не оставляет сомнений: «Передо мною сидел лысый, сократовско-лысый человек…» Это портрет Ленина.