Лев Анисов - Иезуитский крест Великого Петра

Расчет был прост: усилить благожелательность к делам Испании, ее религии. Интересы католической церкви были у дюка де Лириа едва ли не на первом месте.

В марте 1728 г., получив известие о выздоровлении испанского короля, он совершил Те Deum и благодарную мессу с такою торжественностью, какую только дозволяла маленькая католическая церковь, находившаяся в Немецкой слободе. Двое капуцинов с доминиканцем, капелланом испанского посольства, совершили службу, на которой присутствовал посланник со всеми своими людьми. («Я ни на пядь не отступлю для поддержания его (короля. — Л.А .) чести и авторитета и буду поддерживать их с возможною настойчивостью и всегда заставлю этих людей делать что нужно»).

Страстная неделя в Москве в католической церкви ранее не праздновалась. По настоянию дюка де Лириа испанский капеллан «с двумя капелланами графа Вратиславского и императорского резидента (строки из депеши испанского посланника. — Л.А .) ныне позаботились устроить в этой церкви монумент (соответствует нашей плащанице. — Л.А .), по Испанскому обычаю и такой, что заинтересовал как католиков, так и еретиков, которые приходили посмотреть наши службы, чем был я очень доволен: потому что, если и не обратятся, по крайней мере пусть видят наше благоговение, с которым мы служим Царю царей».

Через кардинала Бентиволно посланник выпросил у римского папы для своего капеллана, доминиканца отца Бернардо де-Рибера, титул апостольского миссионера. («Я просил этой милости, потому что, она возвышает капелланов Испанских министров в этой стране, и теперь они уже независимы ни от кого и могут в своей оратории отправлять все религиозные службы»).

Многое для понимания мыслей дюка де Лириа дает его письмо от 25 июня 1728 года к своему патрону:

«…нет ничего важнее, как удалить отсюда принцессу (Елизавету Петровну. — Л.А .), так как пока она не замужем и в благоволении у царя, до тех пор не возможно женить на иностранке. А очень важно, чтобы он не женился на своей подданной, потому что с этим связан вопрос о возвращении этой монархии к ее первобытному состоянию, чего желают все старые русские».

Ситуация осложнялась тем, что к Елизавете неравнодушен был Иван Долгорукий.

Вопрос о браке Елизаветы с Морицем Саксонским находился в дурном положении, и малейшее известие о вероятном претенденте на ее руку и сердце не проходило мимо внимания герцога де Лириа. («Должен сообщить вам, что слышал, будто граф Вратиславский везет приказание вести переговоры о браке принцессы Елизаветы с Д. Мануэлем Португальским… Конечно, если бы эту принцессу было можно выдать замуж вон отсюда, это было бы удивительно дело, потому что она еще постоянно лелеет мысль взойти на престол, вышед замуж за царя», — из депеши от 21 июня).

Елизавета же, казалось, не думала ни о чем, кроме удовольствий.

Впрочем, она осмеливалась вразумлять государя на счет его обязанностей и предостерегать от вредных привычек, внушаемых ему Долгоруким.

Долгорукие, не менее внимательно, чем дюк де Лириа, наблюдавшие за Елизаветой, не остались в долгу. Скоро они подсмотрели ее слабости (шепнули царю о ее сердечной привязанности к Бутурлину) и успели очернить ее в глазах Петра до того, что он начал публично показывать ей отвращение и неприязнь к ней.

(«Царь уже меньше интересуется принцессой Елизаветой, — писал дюк де Лириа в августе 1728 года, — не выражает ей прежнего внимания и реже входит в ее комнату. Генералу Бутурлину, фавориту принцессы (и, как говорят, ее рабу) приказано не являться в комнаты Его Величества. Все… радуются уменьшению царского фаворитизма принцессы, которая четыре дня тому назад отправилась пешком за десять или двенадцать миль на богомолье, только в сопровождении дамы и Бутурлина»).

В домашней жизни двора происходила перемена.

«Еще в августе 1728 года, — читаем у К. И. Арсеньева, — в день тезоименитства великой княжны Натальи, во время великолепного пиршества при дворе, император обнаружил пред всеми чувства свои к Цесаревне, не удостоив ее даже словом или приветствием».

Пренебрежение и обидную холодность к тетке проявил Петр II и 5 сентября, в день ее тезоименитства, явившись, по ее приглашению, к вечернему у нее собранию. Было замечено, государь приехал поздравлять цесаревну Елизавету только пред ужином, который продолжался очень недолго. По окончании ужина Петр II уехал в Лефортовский дворец, в Немецкую слободу, не дождавшись бала и не простившись с теткой. Великая княжна Наталья Алексеевна, приехавшая с императором, осталась после него и, протанцевавши несколько минут, тоже уехала.

«Холодность царя к принцессе Елизавете растет со дня на день, — извещал свой двор Маньян 12 сентября. — Этот государь не пожелал, чтобы она отправилась с ним в село Измайлово, несмотря на ее сильные просьбы».

Долгорукие, кажется, приближались к своему торжеству.

Голицыны теряли влияние при дворе. Елизавета оставалась без партии, без подпоры, под откровенным надзором Долгоруких.

Император, по чувству растущей неприязни к тетке, отверг предложение маркграфа Бранденбургского-Байретского, искавшего ее руки.

С тем и уехал на несколько недель на охоту.

С отъездом императора, в Лефортовском дворце, где жили они с сестрой, хозяйкой оставалась великая княжна Наталья Алексеевна.

Все лето она побаливала, но с тех пор как лечащего врача Леонтия Блументроста сменил голландец Николай Бидлоо — человек строгий, искусный в своем деле, дело пошло на поправку.

Лейб-медик Блументрост впал в немилость за то, что прописал лекарство, которое Бидлоо нашел для больной непригодным. Многие знали, Блументрост предан цесаревне Елизавете Петровне.

Великая княжна бывшая прежде так слаба, что едва могла держаться на ногах, теперь каждый день выезжала в окрестности на прогулки для укрепления своего здоровья, в чем и успевала.

День именин ее праздновали фейерверком, ужином и балом, для чего приглашены были все иностранные министры.

Она снова получала большое влияние на брата.

Дюк де Лириа использовал малейшую возможность высказать ей благорасположение.

«Вчера я имел честь быть с нею восприемником дочери одного контролера при столе Его Величества, — извещал он министра иностранных дел Испании. — И так как здесь есть обычай дарить куму, я поднес ее высочеству золотой ящичек, осыпанный бриллиантами, который мне стоил 1800 песов. Желаю чтобы этого не было часто, потому что такие подарки не на каждый день».

Великая княжна не была красавицей, напротив, дурна лицом. Но всякого она привлекала своей внимательностью, любезностью, великодушием и кротостью. Она совершенно говорила на французском и немецком языках. Иностранцам было легко с ней, она покровительствовала им.