Михаил Постников - Критическое исследование хронологии древнего мира. Античность. Том 1

Исключителен расцвет науки и культуры в Древней Греции, никак не оправдываемый развитием производительных сил и производственных отношений и, что уже совсем странно, никак не повлиявший ни на технику, ни на социально–политические структуры. Поневоле приходится апеллировать к таинственному «духу эллинизма»!

Исключительны производственные отношения («античное рабство»), нигде более не наблюдаемые, но которые как идеал восприняли колонизаторы–работорговцы и рабовладельцы, эпохи первоначального накопления. В рамках этих производственных отношений невозможно объяснить традиционные мнения о технике античного общества. Вот как пишет проф. Ковалев, всецело придерживающийся традиционных мнений: «…гораздо интереснее раскрыть тайну технической революции античной науки, столь загадочной в условиях рабского производства… В этих вопросах мы до сих пор бродим впотьмах…» (196], стр. 9).

Представление об универсальном значении античного рабства, то есть признание рабовладельческого строя необходимой общественно–экономической формацией на пути от родового общества к феодальному, вступает в столь тяжелые противоречия с фактами, что, несмотря на многовековую традицию, подкрепленную авторитетом классиков марксизма–ленинизма (которые, впрочем, как выяснилось, отнюдь не настаивали на этом представлении и даже впрямую его опровергали), в последние годы в среде историков все шире распространяется прямо противоположное — и совпадающее с нашим — представление об исключительности «античного рабства». Итоги соответствующих дискуссий подведены в книге [155], только что вышедшей вторым изданием, где прямо заявлено, что «…рабовладельческой формации… большинство народов земли, видимо, и в самом деле не знало» ([155], стр. 13). Сложнейшие построения участников дискуссии в их попытках совместить несовместимое, подробно обсужденные в [155], все оказываются ненужными, если мы признаем, что и на «сравнительно узкой полосе Присредиземноморья» (выражение из [155], стр. 14), где — как утверждается в [155] — только и царило «классическое рабство», этого рабства тоже не было.

Исключителен государственный строй республиканского Рима, неоднократно восхвалявшийся и моделировавшийся утопистами, но более или менее длительное функционирование которого требует таких не встречающихся в обыденной жизни гражданских добродетелей, что неоднократные попытки его «восстановления» в средние века очень быстро кончались полным провалом.

Эта «исключительность» — «фантастичность» не только распространяется на глобальные структуры, но и пронизывает каждую клетку античного общества (как его представляет традиционная история). Читатель может проделать эксперимент, взяв любое подробное исследование по какому–нибудь вопросу античной жизни. С очень малым риском проиграть, можно держать пари, что на первых же страницах он найдет сообщение о тех или иных особенностях, присущих исключительно только античности, характер которых таков, что приходится лишь удивляться серьезности, с которой они обсуждаются.

Не желая лишать читателя этого удовольствия, мы эту тему глубже обсуждать здесь не будем.

Вторым, еще более важным, последствием апокрифирования средневековой науки в древность явилось представление о стагнации науки в средние века, создание популярного мифа о «темных веках средневековья» как мрачных столетиях материального и духовного господства феодализма, монашеского фанатизма, народной темноты и богословско–схоластической мудрости (см., например, [39], стр. 5—6). Ученых того времени традиционная история считает творчески импотентными комментаторами, погрязшими в схоластических спорах и беспомощно повторявшими зады «античной» науки. Пример Пурбаха и Региомонтана в этом отношении весьма показателен.

Правда, в последнее время, сначала робко, а затем все более уверенно, многие специалисты по Средневековью оспаривают этот миф:

«….важную роль в эволюции обществ новой Европы… приписывают обыкновенно так называемому возрождению искусств и наук.. Возрождение это… представляется обыкновенно как грандиозный культурный подъем, совершившийся в обществах новой Европы, благодаря усвоению ими идей античной образованности, разрушивших будто бы Средневековье, аскетическое (так обыкновенно его определяют) миросозерцание, которое, по принятому мнению, тяжелыми веригами сковывало человеческий дух и не давало развиваться его силам, которые будто бы только теперь… впервые вышли из мрачной тюрьмы… на свет и воздух и немедленно же расцвели пышным цветом наук и художеств…

Едва ли нужно прибавлять, что вся эта картина, представляет собой типический образчик чисто идеалистического, в сущности, логического, чисто дедуктивного построения, весьма далекого от чрезвычайно сложной… исторической действительности, которую она как будто пытается воссоздать…

Большой интерес к классическому миру… скорее показатель весьма серьезных культурных успехов, сделанных обществами Западной Европы той поры, чем причина этих успехов. То новое, чисто светское миросозерцание, которое развилось в образованных кругах Европы к началу так называемого нового времени, есть органический продукт всего предшествующего очень сложного… развития…

Отвергая, как совершенно ненаучную, мысль о культурном перевороте, будто бы произведенном… в так называемую эпоху Возрождения», считая такое представление одной из многочисленных иллюзий нереальной исторической мысли, современная реальная историческая наука вообще не склонна придавать так называемому «гуманизму» того глубокого значения, … какое ему обыкновенно приписывают…» ([49], стр. 22—25).

Эти слова авторитетнейшего медиевиста показывают, что, несмотря на «гипноз античности», критически и самостоятельно мыслящие историки вполне осознают ущербность традиционных представлений о роли и значении средневековья в развитии культуры и науки.

Не было никаких «темных веков»! Факел науки непрерывно разгорался в руках ученых, переносивших его из страны в страну и из века в век. Он лишь временно и ненадолго замирал под влиянием политических и экономических потрясений в какой–нибудь стране, но оставался живым и ярко горящим в соседних странах.

Как и в новое время, развитие науки в средневековье происходило в постоянной и ожесточенной борьбе с мракобесием церковной идеологии. Политические условия того времени вынуждали ученых прикрываться «древними именами». Когда в XIII веке впервые начали распространяться сочинения, приписываемые Аристотелю (имя которого, по Морозову, переводится весьма многозначительно как «Наилучшее завершение»), они были встречены в штыки представителями официальной идеологии: «…церковь очень активно реагировала на распространение аристотелевской доктрины, применяя против ученых и научных центров… запреты и ограничения организационного характера. Уже в 1209 г. провинциальный синод французских епископов в Париже накладывает запрет на изучение трудов Аристотеля, в 1215 г. появляется второй запрет аналогичного содержания… Римская курия… повторяет запрет (в 1231 г. — Авт.)…» ([87], стр. 17—18). Когда же административные запреты не помогли, теологи в лице Фомы Аквинского, извратив учение Аристотеля и выхолостив его материалистическое содержание, поставили его на службу церкви.