Николай Морозов - АЗИАТСКИЕ ХРИСТЫ

«Где пребывают блаженство и радость,

И счастье, и веселье, где желания

Получают исполнение».

Говорят также о местах мрака и об ужасах, ожидающих злодеев в загробной жизни. Но при этом предполагается, как и у христиан, что с уходом в мир блаженных или в мир вечного мрака жребий людей решен навсегда.

А эпоха, последовавшая за Ригведой, создала еще новую картину мира: везде борются друг с другом и угрожают опасностями человеческой судьбе страшные бесформенные силы, видимые или скрытые в таинственных символах. Власть смерти над человеком не кончается одним нанесенным ему ударом. Ее сила над не умеющим искупить себя праведным словом и праведной жертвой, простирается и на загробную жизнь, появляются представления о множестве сил смерти, из которых одна властвует над человеком в загробном мире, а другие в земной жизни. «Кто уходит в тот мир не освободившись от смерти, тот и на том свете всегда будет достойной добычей смерти; как в этом мире, так и в том пощады смерть не знает и убивает, когда хочет».

Но раз смерть убивает много раз, то существо столько же раз и возрождается, и это приводит к идее о переселении душ. Души умерших всюду летают вокруг нас, и как только увидят где зачатие нового существа, так и поселяются в нем, соблюдая предначерченные правом, согрешившие вселяются в худшие зародыши, чем те, в которых были, а совершившие хорошую жизнь, наоборот. Этим восток опередил запад в осложнении психологических представлений.

Также странствование души из тела в тело есть результат ее неединения с Брамой, словом — результат лжи. Но победив свои дурные желания, дух, освободившись от господства смерти, возвращается в отечество всякой жизни — к Браме. «Как швея, — гласит «Брамана Ста Путей», — берет из пестрой ткани кусок и дает ему другую, более прекрасную форму, так и дух бросает и оставляет в неведении это тело и приготовляет себе другую новую форму и делается Божественным, человеческим или каким-либо другим существом. Кто делал добро, делается еще более добрым существом, кто делал зло, делается злым; чистым делается он благодаря чистой деятельности и злым благодаря злому делу…. Так бывает с теми, кто погряз в желаниях; но что делается с тем, кто желает только Атмана. Он — Брама и идет к Браме. Об этом говорит стих:

«Смертный, освободившись от всякого желания своего сердца,

Входит бессмертным в Браму».

По-христиански соединяется с Христом.

На что же похоже соединение с Брамой? Оказывается, на сон без сновидений. «Если спящий во сне не чувствует никакого желания и не видит никаких сновидений, то это и есть состояние, когда он достиг своего желания, когда он без желания», [86] Ольденберг, стр. 57. как Атман.

Но часто решающим последнюю судьбу человека моментом считают вместо отсутствия желания — познание. «Для познающего, для кого все существа сделались собственным Я, для того, кто созерцает единство — как возможно для него заблуждения, как возможно горе?» «Кто открыл и познал Атмана, присущего во мраке телесного мира, тот всесозидающий, ибо он творец всего. Мир принадлежит ему и он сам есть мир.

Очевидно, — продолжает Ольденберг, связывая брамаизм с буддизмом (стр. 58), — что это совершенно тот же круг идей, который проповедует учение Будды. Вопрос, на котором основаны буддийские идеи об искуплении, здесь ставится таким же образом, как и в этом учении и на него дается тот же двойной ответ. Что держит душу в круговороте рождения, смерти и возрождения? Буддизм отвечает совершенно то же: «желание и незнание». Глубочайшее зло из них двух есть незнание; оно есть первое звено в долгой цепи причин и следствий, в которых совершается приносящая страдание судьба мира. Раз достигнуто знание, всякое страдание побеждено. Под деревом познания, достигнув искупляющего познания, Будда говорит следующие слова:

«Когда открывается вечный порядок

Жгучему чувству брамана,

Войска искусителя он побеждает,

Подобно солнцу, льющему свет в мировое пространство».

Но знание, т.е. продукт науки, обучения, бывает первичное, мистическое и окончательное, естественнонаучное. Европа пошла с конца средних веков по последнему направлению и отделилась, как антитеза от тезиса, а в Азии, за исключением школ, перенесенных европейцами в доступные для них местности, она и до сих пор продолжает развивать далее принесенные в нее из Европы же первичные метафизические учения.

Браманская метафизика и буддизм одинаковы, как в идеях, так и в словах. Еще и теперь она начинает употреблять те же самые обороты речи, которые служат общине Будды для выражения ее религиозных верований, служат и браминам. В «Брамане Ста Путей» искупленным называется тот, который «познал» в нем Атмана, для выражения понятия «познать» употреблено слово <���…>, значащее также и пробужденный, слово, употребляемое буддистами, когда они говорят о том, как Будда в торжественный час под деревом Асваттха познал искупляющую истину, т.е. пробудился для искупляющей истины; самое имя Будды значит «познавший и пробудившийся».

Ольденберг, стоящий на точке зрения, что буддизму предшествовал брамаизм, говорит: «буддизм получил в наследство от брамаизма не только ряд важнейших из своих догм, но — и это для историка не менее важно, — и настроение религиозного мышления и чувства, которые легче воспринимаются, чем выражаются в слова».

А мы, стоящие на обратной точке зрения, что буддизм есть только дальнейшее локальное развитие библейского мессианства, а брамаизм такое же локальное развитие троичного христианства, ставили эту же фразу только с обратною перестановкой подлежащих, оставляя самое сказуемое, которое вполне правильно. Но и в буддизм до настоящего времени проникло, как и в Библию многое из евангельского христианства.

Мне не известно, найдено ли в Индии индийское стихотворение Катака — Упанишад только в одном экземпляре, что по установленному мною закону, размножение общеинтересных рукописей в геометрической прогрессии, служило бы доказательством его новейшего происхождения, но в нем мы видим ясно дальнейшее развитие легенды об искушении Иисуса Сатаною, а также и его буддийского варианта.

Здесь мы находим Сатану буддийского мира, Мару, демонического врага «искупителя», в форме Мритиу, бога смерти (русское ори). Тождественность концепции просвечивает здесь довольно ясно, несмотря на разнообразные формы, и притом ведийское стихотворение сохранило общее ему с буддийскими легендами представление, очевидно, в его первоначальной форме.

Мальчик Начикетас, соответствующий евангельскому Христу, сказал своему отцу: «отец, кому ты отдашь меня?». И во второй и в третий раз он спросил его то же самое. Тогда отец отвечал ему: «я отдаю тебя смерти». Начикетас снисходит в царство смерти, но бог смерти Яма не видит его и он как Христос пребывает в царстве смерти незамеченным три дня. Потом его узнали слуги Бога смерти и сказали ему: