Анатолий Лейкин - Портрет механика Кулибина

Анатолий Леонидович ЛЕЙКИН

Портрет механика Кулибина

Историческая повесть

Историческая повесть о русском механике-самоучке Иване Петровиче Кулибине. Повествование ведется от лица крепостного художника, ставшего верным его помощником и написавшего впоследствии портрет изобретателя. В центре повести - события, связанные с испытанием самоходной баржи, построенной И. П. Кулибиным, облегчавшей труд бурлаков.

Редакция благодарит доктора исторических наук, члена СП СССР А. А. Говорова и кандидата исторических наук, члена СП СССР В. Н. Балязина за помощь в работе над книгой.

ЧАСТЬ I

1

Любезный читатель!

Гусиное перо, как будто бы само, помимо моей воли, обмакнулось в медную чернильницу и единым росчерком вывело принятое в мое время обращение. А дальше, дальше оно надолго застыло над чистым листом бумаги.

С чего же, в самом деле, начать? С биографии Кулибина? Но она, верно, всем уже известна, хотя бы в общих чертах. С того момента, как я впервые услышал о нем? Встретился с ним? Или вначале поведать о тех событиях, которые предшествовали нашей встрече?

Но прежде всего, пожалуй, следует объясниться с читателем накоротке. Подтвердить его догадку, что мои записки предназначаются не современникам, а потомкам, внукам и правнукам, которые, возможно, уже слышали о Кулибине. И тем не менее они могут не знать о нем того, что знаю я.

Итак, почему я обращаюсь ко внукам и правнукам через головы современников? Зачем уподобляюсь капитану парусника, потерпевшего крушение в открытом море? Перед тем, как последним покинуть тонущий корабль, он бросает в бушующие волны бутылку с запечатанным в ней письмом в надежде, что когда-нибудь оно прояснит судьбу пропавшего без вести корабля. Так же поступаю и я, в надежде, что рукопись моя сохранится до лучших времен. Скорее всего, она будет храниться в ящике среди старых бумаг, где-нибудь на чердаке. Допускаю даже, что ее будущий владелец не успеет вовремя распорядиться ею и она обнаружится случайно лет эдак через сто пятьдесят.

Я знаю, что при моей жизни я не могу рассчитывать на публикацию моей рукописи сразу по нескольким причинам. Во-первых, жестокая цензура, установившаяся после событий 14 декабря 1825 года, все равно не пропустит ее. Во-вторых, живы еще многие могущественные лица, которые на моих глазах погубили одно из самых значительных изобретений Кулибина, и вряд ли найдется такой издатель, который посмеет бросить им дерзкий вызов. И наконец, в-третьих, подобная публикация погубит меня самого.

Но и молчать я тоже не могу. Я вынужден взяться за перо еще и потому, что вскоре после смерти Кулибина стали появляться статьи, совершенно искажающие образ славного механика. Подлинная жизнь изобретателя в них до неузнаваемости приукрашена, судьба его выдающихся открытий остается неизвестной. Зато, вопреки очевидным фактам, авторы утверждают, что Иван Петрович всегда пользовался вниманием и поддержкой со стороны придворных и власть имущих, а его усердие в работе было достойно вознаграждено.

"Жизнь и кончина Ивана Петровича Кулибина, - разливаются соловьями верноподданные писаки, - служат приятнейшим убеждением, что у нас в России не одно богатство и знатность возвышаются и торжествуют, что гражданин с дарованием - в бороде и без чинов, - может быть полезен отечеству, почтен от монархов, уважаем и любим от соотичей, счастлив и боготворим в своем семействе..."

По праву очевидца, смею утверждать; в жизни было совсем по-другому. Об этом я и постараюсь рассказать в своих записках...

2

В ту ночь, накануне открытия Макарьевской ярмарки, 15 июля 1808 года, снилась мне милая матушка.

Будто возвращаемся мы с ней после покоса домой, далеко отстав от других косцов. Лучи заходящего солнца золотят ее нежные локоны, высвечивают до дна глубокие озера синих глаз. Русые волосы, обычно заплетенные в тугую косу до пояса и покрытые платком, вольно рассыпаны по плечам. Нежный овал лица напоминает ромашку на опушке леса.

Я нарвал их там целую охапку и плету ей венок, добавляя луговые ирисы и незабудки.

Яркая бабочка с необыкновенным узором на крыльях как магнитом притянула мой взор. Я кладу венок на землю и крадусь за нею. Бабочка беззаботно порхает в воздухе, перелетает с цветка на цветок. Задерживается на одном, отдыхает, сводя и разводя крылышки. Я тихонько подкрадываюсь к ней, накрываю ладошкой.

- Матушка! - зову в восторге. - Взгляни, какое чудо! Я дарю его тебе!

Она возвращается ко мне, осторожно раскрывает мои пальцы. Еще не веря своему счастью, бабочка взмахивает крыльями и улетает. А я горько плачу от обиды.

- Дурачок, - ласково теребит матушка мои непокорные вихры, - что же ты расстраиваешься? Радоваться надобно, что твоя пленница на свободе!

- Легко, - всхлипываю я, - тебе говорить! А я таких красивых еще не видывал!

- Но ты же ее запомнил?

- Еще бы!

- Ну вот и хорошо! Нарисуешь по памяти! Зачем живую красоту губить?

Слезы уже высохли на моих ресницах, я протягиваю матушке готовый венок. Она надевает его, и венок в моих глазах преображается в корону.

- Ты у меня самая красивая царевна, - восхищаюсь я.

- Какое там! - отмахивается она. - В неволе крепостной и моя красота сильно поблекла, не то совсем, что раньше была!

- А батюшка тебя за красоту полюбил?

- Вначале за рукоделие.

- Как это?

- Вышивки мои увидел и захотел узнать, как я узоры составляю.

- В самом деле, как? Придумываешь?

- Ни на волос. Вокруг нас, Саша, все красотой наполнено, умей только ее увидеть! Вот и я стараюсь. То травку-муравку вспомню, то гроздья рябины, то морозные узоры на стеклах...

- А как же ты, вольная, - допытываюсь я, - не побоялась за него, за крепостного, замуж пойти?

- Родную душу в нем угадала, - не сразу откликается матушка. - Он ведь удивительным живописцем был. Всего себя в работу вкладывал. Потому и брала она людей за живое!

Замолкла матушка, и у меня будто комок в горле встал. Еще не привыкли мы говорить про батюшку "был". Кажется, еще совсем недавно, возвращаясь с оброка, нежно обнимал матушку, а меня подбрасывал высоко в небо и радостно удивлялся:

- Сашка-то совсем большой стал! Пора его по-настоящему рисованию учить!

Недолго постигал я с отцом премудрость живописи. Десяти лет мне еще не исполнилось, когда отправил его князь Извольский в бурлаки.

- Жизнь моя, Саша, - продолжала матушка, - с самого начала нелегко сложилась. Сиротой рано осталась, у чужих людей жила. С утра до ночи вышивала, за постой и хлеб отрабатывая. А с Ильюшей мы по первости счастливо зажили... Как прибыли в Лысково, князь сразу нас не притеснял. Выделил каморку, посадил на месячину, трудными уроками меня не обременял. А когда ты родился и понял барин, что я в полной его власти, тут же заставил вдвое больше шить. А Ильюшу снова на оброк отправил. Хоть и говорят, что с милым рай и в шалаше, да только не про крепостную неволю те слова!..