Мишель Дюшен - Герцог Бекингем

15 марта и без того прозрачное инкогнито было снято. Карлу устроили официальный прием в королевском дворце, и на следующий день состоялось его торжественное представление королю. «Дорогой папа и крестный, – писали Карл и Бекингем в послании Якову. – Вчера, в воскресенье, Ваш бэби приехал в монастырь Святого Иеронима, что близ Мадрида, чтобы принять участие в обеде. С ним вместе обедали король и двор, и Вашего бэби посадили по правую руку от короля, соблюдая церемонный этикет, как это принято при приезде государей… Перед визитом к королеве произошел небольшой спор, касавшийся обмена приветствиями, с некой придворной дамой, однако, по мнению Вашего песика [несомненно, Бекингема], спор этот был надуманный, специально изобретенный для того, чтобы прийти затем к самому почетному примирению» {164} .

Узнав о прибытии в Мадрид английского принца, горожане пришли в восторг. На улицах слышались радостные возгласы. Лопе де Вега отметил это событие, написав четверостишие, которое вскоре стали распевать под аккомпанемент гитар:

Я – Стюарт Карл. Любовь меня влекла Под небеса Испании святые, Туда, где в блеске над землей взошла Моя звезда – прекрасная Мария [40].

На протяжении всего визита двоих англичан в Мадриде устраивались празднества и выказывались свидетельства взаимного дружелюбия, что, как мы увидим, создавало Карлу и Бекингему, а точнее, королю Якову и британской короне, определенные финансовые трудности. Не рассказывая обо всех подобных событиях (это было бы утомительно), мы упомянем лишь некоторые, о которых нам известно благодаря брошюрам, публиковавшимся в то время и носившим пышные наименования, вроде следующих: «Правдивый рассказ и дневник приезда гостя и великолепного увеселения в честь высокого и могущественного принца Карла Британского, устроенного королем Испании при его мадридском дворе» или «Королевский увеселительный прием, данный в честь знаменитого принца Карла Его Величеством, великим и могущественным королем Филиппом, государем Испании, по случаю праздников Пасхи и Троицына дня 1623 года» {165} .

Однако главным было не это, а переговоры о браке Карла. А здесь с самого начала возникло взаимное непонимание.

Что касается английской стороны, то мы знаем, какое значение придавал Яков I союзу с Испанией. Раньше он уже планировал брак с инфантой своего старшего сына принца Генри, который, впрочем, не желал об этом слышать. Брак Карла и Марии был предметом неторопливого обсуждения дипломатов уже не менее семи лет. Война в Германии, точнее, изгнание Фридриха Пфальцского из его наследственных земель императорской и испанской армиями, в принципе, могло бы положить конец идее англо-испанского союза. Однако Яков, напротив, видел в подобном союзе средство мирным путем вернуть Пфальц своему родственнику. Таким образом, Пфальц рассматривался как нечто вроде приданого инфанты. Но на это мадридский двор не соглашался, разве что взамен были бы сделаны серьезные предложения, тем более что Пфальц, и Верхний, и Нижний, находился под властью императора, а тот, хотя и был союзником Испании, оставался полон решимости не допустить восстановления взбунтовавшегося Фридриха в правах курфюрста.

У испанской стороны было не меньше иллюзий. Во многом тут был повинен Гондомар: он уверял, что англичане в большинстве своем якобы мечтают вернуться к католической вере и король Яков не желает ничего другого, а потому будет достаточно отменить принятые при королеве Елизавете I законы против католиков, чтобы Англия вернулась в лоно Римской церкви. Надо сказать, что Яков, любивший изображать из себя доктора богословия и мудрствовать в теологических спорах, действительно, сам того не желая, мог дать основания для подобного заблуждения. Оливарес не совсем разделял уверенность Гондомара насчет добровольного обращения англичан, но внезапный приезд принца позволял, по крайней мере наивным людям, поверить, что он во всяком случае не станет противиться серьезным, даже очень серьезным уступкам в пользу английских католиков. Все в Мадриде были убеждены, что Карл вот-вот объявит о собственном переходе в католичество. Даже посол Бристоль задавал себе этот вопрос. Ведь будь это так, ему укоротили бы крылья и его карьера потерпела бы крах.

Что касается Бекингема, то он не обладал политическим чутьем и не был способен на хитроумные маневры, – двигая пешку в обход, выводить при этом другую в дамки, делать видимые уступки, готовя ловушку, громко заявлять об отказе, чтобы принудить к торговле. Он совершенно искренне поверил в перспективы, которые в письмах рисовал Гондомар. Он, как и Карл, терял терпение из-за проволочек дипломатии (проволочек, которыми король Яков, напротив, умело пользовался). Бекингем, блестящий кавалер, не умел «не торопить время», как выразился три с половиной века спустя один государственный деятель, не любивший спешить.

Переговоры увязали в спорах, разрешение из Рима запаздывало, а только что преодоленные препятствия возникали вновь. Бекингем начал раздражаться и наконец стал настаивать на разрыве.

Но вообще, реален ли был «испанский брак», как его называли в Англии? На этот счет существуют разные точки зрения. Но ясно одно – из всех участников переговоров Джордж Вильерс, маркиз Бекингем, менее всего годился для роли посредника. «Было бы невозможно выбрать для столь неопытного молодого человека, как принц Карл, более неподходящего советника, нежели Бекингем». Таков вывод знатока эпохи С. Р. Гардинера, и с ним трудно не согласиться {166} .

Историки сходятся во мнении, что из всех ошибок, совершенных во время визита в Испанию, самой серьезной было то, что английская сторона поручила вести переговоры Бекингему. Он был очарователен, обаятелен, соблазнителен, но совершенно не владел искусством дипломатии. Во время мадридских переговоров он становился то слишком доверчивым, импульсивным, то раздражительным, нетерпеливым, готовым все бросить, столкнувшись с препятствием. Ему противостоял Оливарес, опытный государственный деятель, умеющий владеть собой, изощренный в тонкостях и переплетениях европейской политики, и, главное: крупный испанский вельможа, презиравший такого выскочку, каким, несмотря на все свои достоинства, был Джордж Вильерс. Оливарес был опасным противником, игроком более высокого класса.

Несомненно, лучшим кандидатом на роль переговорщика был бы Бристоль, которого знали и ценили в Мадриде. Он говорил с Оливаресом и Гондомаром на привычном им условном языке, владел, подобно им, искусством пользоваться уловками и недомолвками. Король Яков ценил его и доверял ему. Однако характер Бристоля не позволял ему прятаться в тени Бекингема. Он был сильно уязвлен тем, что с ним не посоветовались по поводу поездки принца и даже не предупредили о ней. Впоследствии он заявил, что, спроси король его мнение, он отсоветовал бы ему пускаться в подобную авантюру. С самого начала, при всем уважении к наследнику престола, Бристоль дал понять Карлу, что не допустит, чтобы на него свалили вину за ошибки Бекингема и двусмысленности переговоров, о которых он ничего не знает: «Государь, Ваши слуги могут хорошо служить Вашему Высочеству, только если они знают волю их господина. Потому я прошу Вас дать мне разъяснения. Здесь все говорят, будто Ваше Высочество намерены переменить вероисповедание и заявить об этом публично. Я не подталкиваю Ваше Высочество к подобному решению и не обещаю следовать Вашему примеру, если таково Ваше желание. Но, будучи верным слугой, я буду помогать Вам, насколько это в моих силах». Карл, в гневе, ответил так: «Не знаю, что могло дать Вам повод подумать, будто я способен на столь низкий поступок, как измена вере ради женитьбы» {167} .