Анатолий Левандовский - Триумвиры революции

А потом прибыли посланцы департаментов. Они собрались со всех концов страны, и 14 июля на Марсовом поле можно было услышать все диалекты французского языка. Федераты прошли церемониальным маршем огромную арену. Их приветствовали четыреста тысяч парижан. Приблизясь к алтарю отечества, делегаты провинций приносили торжественную присягу на верность нации, закону и... королю. Иллюзии еще не рассеялись, буржуазия делала все для того, чтобы их сохранить. Здесь можно было увидеть и подобие трона, и толстого монарха с кислым лицом, и его супругу, капризно надувшую губы, и всю хмурую придворную челядь.

Что было общего у этих господ с революционным праздником? С какой злобной радостью они залили бы его кровью поденщиков и мастеровых, перед которыми были вынуждены играть роль статистов! Да и не только они. Теперь на это пошли бы с легким сердцем и их конституционные охранители - господа Лафайет и Байи!..

Первым из революционеров-демократов, кто начал предчувствовать кровавую развязку, был Жан Поль Марат.

Вернувшись к началу лета из Англии, он сразу же забил тревогу. Как и в октябре прошлого года, он не поддался иллюзиям.

"К чему эта необузданная радость? - писал он. - К чему эти глупые проявления веселья? Ведь пока революция все еще только мучительный сон для народа. Чтобы вернее заковать вас в цепи, враги забавляют вас детскими играми... Они венчают жертву цветами!.."

Именно в эти дни Марат выбросил свой знаменитый лозунг: "Надо брать врага за глотку сразу обеими руками!"

Тираж его газеты вырос до четырех тысяч экземпляров. Одновременно с "Другом народа" Марат стал выпускать ежедневный листок "Молодой француз", рассчитанный на бедноту предместий. Он установил тесные отношения с Демуленом, давая обширные статьи для его газеты. Таким образом, злободневный материал, собранный и оформленный Маратом, парижане могли в один день прочитать в двух или даже в трех печатных органах!

"Нация состоит из 25 миллионов человек, - обращался он от лица неимущих к лидерам Учредительного собрания. - Мы составляем более двух третей этого числа, а нас в государстве не ставят ни во что и если даже вспоминают в ваших высоких декретах, то только для того, чтобы мучить и утеснять. При старом порядке подобное обращение не казалось бы странным: мы жили под властью господ, в их глазах мы были ничто, и они вспоминали о нас только для того, чтобы присвоить плоды наших трудов или еще сильнее приковать нас к своей колеснице. Времена эти миновали; но что же мы выиграли от этого? В первые дни революции сердца наши на мгновение открылись для радости; мы убаюкивали себя надеждой, что наши бедствия закончились, что судьбы наши переменились. Однако, какие бы изменения ни происходили в государстве, все они - в интересах богача: для бедняка небеса всегда являлись и останутся немилостивыми".

Никто лучше Марата не видел язв, разъедающих Францию в годы Учредительного собрания; никто их лучше не показал.

В те дни, оставив Неккера, журналист сосредоточил огонь своих разоблачений на Лафайете и Мирабо. Генерала он прозвал "паяцем двух частей света" и беспощадно обличал его диктаторские замашки; что же касается Мирабо, то здесь Марат оказался подлинным провидцем: он вскрыл "великую измену Мирабо", о которой в то время не догадывался еще никто. Он продается двору, - утверждал Марат. - Об этом свидетельствуют не только его непомерные траты, но и все его политическое поведение - поведение пройдохи и лицемера!..

Марат всегда умел выбрать момент для начала атаки.

Вот и сейчас он взорвал петарду, когда этого меньше всего можно было ждать - утром 14 июля, в самый праздник федерации.

В этот день парижане и находившиеся в столице делегаты провинций читали его памфлет "Адский план врагов революции".

Из оппозиционных кругов Марат получил материалы о тайных совещаниях между Мирабо, Лафайетом и еще кое-кем из умеренных; договаривались о распределении правительственных постов. Свергнув нынешнее министерство, Мирабо должен был занять место Неккера, а Лафайет - должность военного министра. Это значило, что власть сосредоточится в руках тех, кто мечтает о диктатуре короля и его единомышленников в Национальном собрании. Захватив ключевые позиции в государстве, Мирабо, Лафайет и другие реакционеры смогут осуществить свой план разгрома революции.

Обращаясь к участникам праздника, Марат спрашивал: неужели они допустят, чтобы Национальное собрание, движимое кучкой проходимцев, использовало против народа свои права, добытые революцией? Неужели гражданская власть подчинится военщине? Не проснется ли, наконец, народ от летаргии? Не призовут ли граждане к ответу своих депутатов?

Утверждая, что в своем адском плане Лафайет, Мирабо и другие не остановятся ни перед чем, Марат рекомендовал народу нанести удар первым: "Лучше пролить несколько капель нечистой крови, чем ждать, пока народная кровь польется потоками!"

Это было не только разоблачение. Это был призыв к восстанию.

Первым опомнился Лафайет.

Прежде всего по его приказу были арестованы четырнадцать разносчиков "Друга народа".

Затем, 29 июля, провели облаву, живо напомнившую январскую экспедицию: оцепили квартал, вторглись в заподозренные дома, разбили окна в типографии и завладели ей. Однако, за исключением нескольких бумаг второстепенного значения, жандармы ничего не обнаружили. Владелица дома, где находилась типография, подвергнутая допросу, так и не назвала убежища журналиста - она его не знала.

След Марата исчез.

Тогда власти решили по крайней мере громогласно известить о своем возмущении и объявить ненавистного "смутьяна" вне закона.

31 июля на трибуну Учредительного собрания поднялся Малуэ, один из главных ораторов правых. Взволнованным голосом, с театральным жестом он сообщил депутатам о "бесчинствах" демократической прессы. Направив основной удар против Марата, которого он щедро цитировал, Малуэ решил заодно прихватить и Демулена, предоставившего свою газету для дублирования статей из "Друга народа". Стараниями правых Ассамблея вынесла декрет: "Национальное собрание, выслушав доклад об антиправительственных прокламациях и газетах, декретирует, чтобы немедленно был призван королевский прокурор и чтобы ему был дан приказ преследовать как виновных в оскорблении нации авторов, издателей и разносчиков означенных сочинений, возбуждающих народ к мятежу и ниспровержению конституции".

Разумеется, имена двух главных "крамольников" были выделены особо.

Демулен, впрочем, выпутался из беды. Он подал в Ассамблею заявление, написанное в смиренном тоне, прося ознакомиться со всей его деятельностью на благо революции. Петицию журналиста поддержал Робеспьер, и после коротких дебатов имя Камилла выбросили из декрета.