Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Неясно, что побудило Сталина согласиться с ним в этом и почему он не настоял, чтобы Бессарабия по аналогии с другими отошедшими к со­ветской сфере интересов территориями тоже была объявлена принад­лежащей к ней. Этот отказ явился предзнаменованием неизбежных конфликтов, которые и в самом деле возникли со вступлением совет­ских войск в Бессарабию (28 июня 1940 г.). Итак, советская сторона ограничилась декларированием своей «заинтересованности в Бессарабии» в ситуации, когда она ведь могла бы без труда добиться безусловного признания за нею права на эту территорию. Определяю­щим здесь был среди прочего фактор времени: Риббентроп задал пере­говорам стремительный темп, поскольку ему хотелось как можно скорее заручиться русской подписью и вернуться домой. Поэтому-то дело так и не дошло до детального обсуждения этих вопросов, в резуль­тате чего у германской стороны по этим вопросам остались существен­ные расхождения во мнениях. В то время как у Гауса из воспоминаний о переговорах сохранилось, что Риббентроп «в отношении Балканских стран» заявил «лишь об экономических интересах» Германии [1262], в кан­целярии рейхсминистра иностранных дел еще тогда возникло впечат­ление, что Советский Союз из всего региона Юго-Восточной Европы проявил интерес только к Бессарабии, «тогда как Германия деклариро­вала свою полную незаинтересованность в этой территории». В осталь­ном, как свидетельствовал тогдашний руководитель канцелярии рейхсминистра иностранных дел, «... на основании хода переговоров можно было заключить, что обе страны не преследовали на Балканах никаких территориальных целей и что они обязались решать все свя­занные с Балканами вопросы только после предварительно достигнуто­го взаимопонимания» [1263].

Это различие в интерпретации показывает, что на самих перегово­рах возникло другое впечатление по сравнению с тем, о котором задним числом, по возвращении в Берлин, говорил Риббентроп, что, другими словами, уже в непосредственном временном контексте подписания до­говора существовали различные немецкие толкования происходящего. Такая ситуация объясняется, с одной стороны, неопределенностью ин­струкций Риббентропа (и его географических представлений), а с дру­гой — тем обстоятельством, что вопросы, имеющие отношение к Юго-Восточной Европе, обсуждались в ходе переговоров без достаточ­ной точности. Наконец, вероятно, и на этих переговорах — как и до это­го на большинстве предварительных встреч — их ведение «галопом» навязывалось германской стороной. В том, что столь важные для совет­ских интересов балканские проблемы не дискутировались, следует ус­матривать еще одно доказательство того, что Сталин и Молотов пошли на эти переговоры, не имея ясных и масштабных политических пред­ставлений, и лишь в ходе самих переговоров постепенно прониклись со­знанием исключительности характера подлежащих принятию решений.

Сам Риббентроп, вполне понятно, остерегался обращать внимание обоих советских государственных деятелей на полную открытость по­зиции Германии на этих переговорах в вопросах, касающихся Юго-Восточной Европы и тем более Высокой Порты и Проливов. Ведь чем меньше «русские» требовали, тем больше из того, что намечалось по­сулить, мог он привезти обратно «своему фюреру». Естественно, он ис­пытывал лишь удовлетворение, почувствовав недостаточную твердость в настаивании советской стороны на своей заинтересован­ности в Бессарабии. В записке, которую он по памяти написал для Гит­лера позже, после возникновения в «бессарабском вопросе» конфликта, он дал следующее разъяснение: «Дабы, однако, из-за воз­можности раскрытия наших карт, с которой тогда при еще совершенно неясном характере германо-советских отношений приходилось серь­езно считаться, избежать четкого письменного признания русского притязания на Бессарабию, я избрал для протокола формулировку весьма общего свойства. Это выразилось в том, что при обсуждении юго-восточно-европейских вопросов я в самой общей форме заявил, что Германия в «этих территориях», то есть в юго-востоке Европы, политически не заинтересована» [1264].

Давало ли поведение Сталина и Молотова уже в то время, когда еще существовала соединяющая обе стороны совместная заинтересован­ность в поделенных странах, Риббентропу повод испытывать столь ма­лую уверенность в надежности советской стороны, что он опасался, как бы за передачу Бессарабии не оказаться пригвожденным к позорному столбу перед лицом мировой общественности? Несомненно. По этой причине он в конце статьи 4 потребовал от своего будущего союзника соблюдать особую секретность: он подчеркнул, что протокол «будет... сохраняться обеими сторонами в строгом секрете».

Советское правительство до последнего момента выполняло это обещание. Что его к этому побуждало? Если обратиться к обстоятельствам, в которых тогда принимались решения и которые, естественно, не были тайной и для людей, находившихся в те дни в германском посоль­стве в Москве, то ответ на этот вопрос представляется нетрудным: наря­ду с (последующим) желанием советских руководителей удержать в своих руках те будущие союзные республики, которые достались Со­ветскому Союзу во исполнение вытекавших из секретного протокола возможностей, а также наряду со стремлением сохранить выгодные стратегические позиции на пространстве от Балтийского до Черного моря, которые им этот договор предоставил, прежде всего глубокий стыд помешал им в открытую декларировать свою причастность к этим дополнительным статьям договора. Ибо если Сталин уже в дни, непос­редственно предшествовавшие приезду Риббентропа, был побуждаем все более далеко идущим характером германских предложений к со­блазнительным намерениям, то в течение этих и последующих перего­воров его первоначальная трезвость еще больше изменяла ему: он в значительной мере (хотя, видимо, и не полностью) находился в плену иллюзии, внушенной ему беспрецедентным предложением Риббентро­па о восстановлении государственного величия, и все глубже и глубже погрязал в тине сообщничества с экспансионистским гитлеровским рейхом.

В конечном счете он от предельно сдержанной позиции перешел на ложный путь готовности к противоречившей всем международно-правовым нормам экспансии. В этой его эволюции прослеживаются три по­следовательных этапа.

1. В преддверии визита Риббентропа для Советского правительства было важно заполучить подпись германской стороны под пактом о не­нападении, который в случае германского вторжения в Польшу сулил советской стороне спокойствие на ее западной границе. Другими слова­ми, Советское правительство ожидало от германской стороны договорно-закрепленного заявления об отказе от перехода через некую важную для интересов безопасности СССР демаркационную линию. Советская сторона хотела, чтобы в особом протоколе эта линия — выражение ее жажды 200-процентной безопасности — была дополнена заявлением о гарантиях относительно (по крайней мере военной, но по возможности и политической) неприкосновенности Прибалтийских стран. Сверх то­го она намеревалась добиться от Германии обещания отказаться от поддержки японской агрессии против СССР и союзной ему Монголии. Предыдущие заверения Германии в том, что на всем пространстве от Балтийского до Черного моря любой вопрос может быть решен на осно­ве взаимного согласия, она понимала по меньшей мере в том смысле, что Германия предположительно уступит ей (для использования) — пусть и в результате трудных переговоров — те стратегические позиции, которых добивался Ворошилов в ходе военных переговоров с западны­ми державами. Сталин заранее не уточнял эти предложения, разумно уступив право инициативы германской стороне.