Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Таким образом, в то время как Сталин ожидал от Риббентропа не­двусмысленного признания предела любой возможной военной экспансии в восточном направлении и предоставления благоприятных позиций вдоль внешней периферии советского пояса безопасности, ему предлагались сферы политических интересов. То, что понятие «сферы интересов» в ходе переговоров не уточнялось, а, напротив, в известной мере истолковывалось германской стороной как само собой разумеющееся, естественное пожелание двух пострадавших от Версаля держав, вытекает из последующих дипломатических переговоров: первое имп­лицитное разъяснение этого понятия содержалось в призыве, с которым Риббентроп 3 сентября 1939 г. обратился к Молотову и в котором он по­просил разъяснить, «не считает ли Советский Союз необходимым, что­бы русские вооруженные силы в данное время выступили против польской армии в пределах русской сферы интересов и со своей сторо­ны овладели этой территорией». Затем следует примечательная фраза: «По нашим представлениям, это не только было бы облегчением для нас (!), но и соответствовало бы духу московских соглашений и совет­ским интересам». При этом Шуленбургу была дана инструкция «выяснить, можем ли мы обсуждать это дело с приехавшими сейчас сюда к нам офицерами и как вообще Советское правительство мыслит их здешний статус» [1265].

Этот язык оговорок и обусловливаний указывает на все еще сущест­вовавшую серьезную неуверенность в вопросе о возможном советском коллаборационизме. Таким образом, заранее заданной интерпретации смысла московских соглашений еще не существовало; она давалась не­мецкой стороной лишь практически — по мере военного продвижения Германии — ив очень значительной мере принималась советской сто­роной. Характерным для этого медленного осознания Москвой подра­зумеваемого германской стороной понятия «сфера интересов» и всех вытекающих из него политических и военных последствий явился от­вет, который Молотов дал германскому послу, настаивавшему на объ­явлении Советским Союзом — в форме письменного заявления правительства СССР — о вступлении в войну (5 сентября 1939 г.). Ни­когда прежде Сталина и его ближайших советников не видели в состоя­нии такой подавленности и беспомощности, как в этот момент. «Мы, — гласил советский ответ, — признаем, что в надлежащий момент непре­менно должны будем начать конкретные действия. Однако мы считаем, что этот момент еще не наступил. Возможно, мы ошибаемся, но нам ка­жется, что излишней спешкой можно лишь повредить делу и содейство­вать сплочению противников (?)...» [1266]

2. В полной мере осознав, что германская сторона призывала, а об­стоятельства прямо-таки вынуждали его занять выделенное ему стра­тегическое предполье, Сталин на втором этапе перешел к неуклонному и последовательному расширению и укреплению своих стратегических позиций внутри признанной за ним сферы интересов. Этому служили начатые 12 октября политические переговоры с Финляндией, которые закончились провалом, и заключение пактов о взаимопомощи с Эсто­нией (28 сентября), Латвией (5 октября) и Литвой (10 октября), содер­жавших обязательства названных стран относительно разрешения на размещение советских войск в стратегически важных районах, притя­зание на которые выдвигалось Советским Союзом уже в ходе военных переговоров с западными миссиями.

3. Лишь на третьем этапе, психологически уже полностью оказав­шись в фарватере гитлеровской экспансии, с одной стороны, и находясь под воздействием успехов Гитлера во Франции, взоры которого были устремлены на Восток, с другой, Сталин изготовился для настоящей во­енной экспансии. Но только основательное исследование может ска­зать, что было сильнее: его подстегиваемое германскими успехами стремление идти в ногу с победоносным вермахтом или же (неудачные) планы создания стратегического предполья вдоль собственных границ. Если в пользу второго варианта можно привести веские аргументы, то первый остается в сфере умозрительных предположений.

В Финляндии эта экспансия ему не удалась, а точнее, как показал советско-финляндский договор от весны 1940 г., удалась лишь в очень ограниченной степени. Но зато она оказалась успешной в Прибалтий­ских государствах и в Бессарабии. 15 июня 1940 г. Красная Армия всту­пила в Литву, а 17-го — в Эстонию и Латвию, причем здесь — в отличие от экспансии германского вермахта — была соблюдена хотя бы види­мость референдума, дабы представить мировой общественности ввод войск как акцию, по своему характеру сугубо демократическую и соци­алистическую [1267]. А 29 июня 1940 г. генерал Жуков, до этого проявивший себя на Дальнем Востоке, в тоге «освободителя молдавских, русских и украинских братьев» вступил в Бессарабию с целью овладения терри­ториями до Дуная и Прута, уступленными Россией в рамках версаль­ской системы.

То, что Сталин этим одновременно создал для своей Красной Ар­мии выдвинутый далеко вперед гласис, призванный обезопасить от ожидаемой германской агрессии, относится к другому разряду фактов и затрагивает вопрос о преимуществах и недостатках экстенсивной (ори­ентированной на обеспечение территории) и интенсивной (ориентиро­ванной на обеспечение границ) концепций безопасности — вопрос, который уже был поднят ранее, но ответ на который здесь не может быть дан.

Однако парадоксальность этого соглашения состояла в том, что оно было дорого Сталину в той мере, в какой он смог пожать неожиданно подвалившие ему плоды. И точно в такой же мере оно казалось Гитлеру подозрительным и тормозящим дело [1268]. В том же ускоренном ритме, в каком Сталин на протяжении всего периода овладения отходившими к его сфере интересов территориями вплоть до первых недель июня 1941 г. стал давать все большие и, наконец, до избыточности полные доказательства своей политики умиротворения, у Гитлера нарастали недоверие, раздражение и жажда стать единственным и исключитель­ным обладателем этих огромных «пространств». В этой «любви-нена­висти», которой были отмечены их отношения, у Гитлера, росло желание унизить Сталина и выключить его из игры. В итоге стала вы­рисовываться перспектива пересечения их путей.

К моменту подписания пакта Гитлер еще не полностью «обвел» Сталина «вокруг пальца» [1269]. Этот последний — несмотря на эйфорию Риббентропа, которая после его возвращения в посольство распростра­нилась на всю его свиту [1270], — оставался трезвым и спокойным. Более того, «хозяин Кремля» стал даже несколько более любезным: он выгля­дел теперь победителем в этой поначалу столь неравной игре и излучал вновь обретенную — за признанной за ним демаркационной линией — безопасность. Между тем стиль этой встречи по-прежнему оставался явно далеким от характера государственного акта (картина изменилась лишь при заключении договора о границе и дружбе от 28 сентября 1939 г.). Сначала Сталин дал ясно понять, что речь идет, говоря слова­ми Хильгера о браке не «по любви», а «по расчету» [1271]— толкование, которое с обнародованием текста пакта о ненападении в «Правде» от 24 августа 1939 г. получило широкое распространение в стране и оста­валось в силе на протяжении всего периода его действия. Оно прозвуча­ло уже в опубликованном на страницах «Правды» коммюнике от 24 августа [1272]и — что осталось не замеченным многими интерпретато­рами — в речи Молотова на внеочередной четвертой сессии Верховного Совета СССР, созванной для ратификации договора 31 августа 1939 г. [1273]А после разрыва немецкой стороной германо-советского сою­за толкование это позволило Сталину дать в драматической речи по ра­дио от 3 июля 1941 г. в определенной мере достоверное разъяснение по поводу заключения пакта 1939 г. и тем самым одновременно восстано­вить преемственность своей прежней внешнеполитической концепции и концепции союзов [1274].