Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Below. Adjutant, S. 181.

Телеграфный циркуляр статс-секретаря от 22 августа 1939 г. (ADAP, D, VII, Nr. 180, S. 157-158).

Магистрата-Чиано, 22августа 1939г., 19час.54мин. (DDI, 8, XIII. п. 152, р. 103).

Вайцзеккер — послу Отту в Токио, 22августа 1939 г., 22 час. 25 мин. (ADAP, D, VII, Nr. 183, S. 159).

Weizsäcker. Erinnerungen, S. 249f.

Kordt. Wahn, S. 177.

Weizsäcker. Erinnerungen, S. 250.

Запись беседы рейхсминистра иностранных дел с послом Осимой вФушле23февраля 1941 г. (Prozeß, XXVIII, 1834-PS, S. 554).

См. запись Шуленбурга, сделанную ранним утром 22 августа 1939 г. (ADAP, VII, Nr. 170, S. 150, Anm. 4). Эффектбыл умело рассчи­тан, не в последнюю очередь, на советскую потребность в величии и представительности.

Kleist Tragödie, S. 69ff.; ders., Hitler, S. 55ff.; Ribbentrop. London, S. 177ff.; Schmidt Statist, S. 441; Herwarth. Hitler, S. 185ff.

Показание Риббентропа от 1 апреля 1946 г. (Prozeß, X, S. 427). Здесь речь шла в первую очередь о времени заключения пакта, приме­нительно к которому Риббентроп вынужден был признать, что докла­ды, поступавшие от германского посольства относительно советской верности заключаемым договорам, были благоприятными. На вопрос: «Разве вы им не доверяли, разве вы не доверяли даже собственным чи­новникам?» — последовал ответ: «Я тоже (то есть как и Гитлер. -И.Ф.) был очень скептически настроен в отношении их достоверности».

Ribbentrop. London, S. 178.

Риббентроп писал, правда: «В самолете я сначала вместе с Гаусом набросал проект планируемого пакта о ненападении. Он оказался по­лезным на переговорах в Кремле, поскольку русские не подготовили никакого текста» (London, S. 178). В действительности же советский проект пакта о ненападении был представлен Гаусу и Риббентропу, не было лишь желанного дополнительного протокола. Об уточнении этого протокола и о составлении соответствующего текста Молотов неодно­кратно и недвусмысленно просил немецкую сторону.

Уезжая из Москвы, Риббентроп в спешке забыл прихватить с со­бой всю относящуюся к подписанному пакту документацию. Поэтому 25 августа он по телеграфу передал в германское посольство в Москве следующий текст: «Еще раз обращаю внимание на то, что подписанный 23 августа секретный дополнительный протокол вместе со всеми имею­щимися там набросками надлежит хранить в строжайшем секрете» (ADAP, D, VII, Nr. 309f.).

Prozeß, X, S. 353.

Prozeß, X,S. 216.

Даже такой трезвый интерпретатор, как Браубах, высказывает предположение, что секретный дополнительный протокол был вырабо­тан «все-таки в основном по предложению русских» (Weg, S. 30).

Тем самым позднейшие утверждения Риббентропа, будто Ста­лин «уже на первой стадии переговоров заявил, что желал бы поднять вопрос об определении конкретных сфер интересов», выдвинув соот­ветствующие требования, представляются в принципе или по крайней мере с точки зрения логики развития событий и протекания их во вре­мени неверными (London, S. 181), а литература, которая — умышленно или неумышленно строя свои выводы на таких утверждениях — считает этот протокол, определивший сферы интересов, советским изобретени­ем, -дезинформированной.

Kordt Wahn, S. 178.

Teske Köstring, S. 141.

Hilger. Wir, S. 288.

Ribbentrop. London, S. 179. Можно вполне обоснованно предпо­ложить, что озабоченность Риббентропа дальнейшим «протоколом» и его желание вести переговоры лично со Сталиным были предметом со­ответствующих запросов или демаршей германского посольства в адрес протокольного отдела Наркомата иностранных дел, поскольку после­дующее появление на переговорах самого Сталина выглядело в глазах людей, знакомых с московскими дипломатическими обычаями, неожи­данным: «В этом случае Сталин впервые вел переговоры с представите­лем другого правительства о заключении договора» ( Hilger . Wir, S. 285).

Hilger, Meyer. Allies, p. 309; в сокращении в: Hilger. Wir, S. 292.

Не известно ни одной записи хода этих судьбоносных перегово­ров в Кремле, хотя имеется указание германской стороны на то, что пе­реговоры должны были протоколироваться: переводчик Шмидт подчеркивал, что Хильгер был включен в состав делегации не только как переводчик, — он должен был также вести запись бесед (Schmidt Statist, S. 444). Хильгер заявления Шмидта не подтвердил. К сожале­нию, и ход переговоров он изложил в своих мемуарах лишь в самых об­щих чертах. Тем не менее эти воспоминания Хильгера, заявления Риббентропа и Гауса в Нюрнберге и написанные в тюрьме мемуары бывшего рейхсминистра иностранных дел являются главными источ­никами, положенными в основу предлагаемой ниже реконструкции.

Среди советских источников тоже не обнаружено никаких записей (Сиполс . За несколько месяцев..., с. 140). Но это не столь удивительно. Сталин никогда не разрешал составлять протоколы или записи хода пе­реговоров, на худой конец хотя бы резюмировать так называемые резо­люции или решения, то есть письменно фиксировать существенные моменты итоговых протоколов. По этой причине не обнаруживается ничего подобного и в данном случае. Единственный свидетель, который мог бы сегодня пролить свет на ход тогдашних переговоров, — присутст­вовавший на них переводчик Сталина Павлов — пока не высказался по этому поводу.

Ribbentrop. London, S. 179.

Согласно Риббентропу, граф Шуленбург не смог «подавить в себе возглас удивления» (London, S. 179f.); по свидетельству Хильгера, на­против, Риббентроп был «приятно поражен, когда, войдя в кабинет, увидел стоящих рядом Сталина и Молотова» (Hilger. Wir, S. 286).

Hilger. Wir, S. 28; Hilger, Meyer. Allies, p. 301.

Prozeß, X, S. 303.

Направляемый защитником Рудольфа Гесса баварским адвока­том д-ром Зайдлем, который, не в последнюю очередь, с этой целью предложил даже пригласить на процесс для дачи показаний советского наркома иностранных дел Молотова (Prozeß, X, S. 217), Риббентроп на суде договорился до такого утверждения: «Не приходится сомневаться в том, что Сталин ни при каких обстоятельствах не может упрекнуть Германию в агрессии или агрессивной войне за ее действия против Польши; если говорить здесь об агрессии, то вину за нее следовало бы возложить на обе стороны» (Prozeß, X, S. 356). В этом высказывании еще раз прозвучало торжество по поводу казавшегося ему явным успе­ха его московской миссии, целью которой было необратимо сделать Сталина совиновником противоречащих международно-правовым нормам преступлений гитлеровского государства.