Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

В этом частично м переходе на примирительные позиции можно видеть влияние аргументов, изложенных Шуленбургом во время его пребывания в Берлине с 24 марта по 1 апреля. Вероятно, и разговоры о «нормализации отношений» (правда, на базе Берлинского договора от 1926 г.) сложились под воздействием доводов посла. «Сотрудники гер­манского посольства в Москве» составляли, по мнению Эриха Кордта, отдельную группу. Как «выдающиеся специалисты по России» они счи­тались «благодаря длительному знакомству с советскими делами и тра­дициями со времен Брокдорф-Ранцау, информированными лучше, чем сотрудники других представительств» [423]. Германскому послу в Москве были хорошо знакомы позиции консервативных «псевдобисмаркианцев» и группы Вайцзеккера; он с расстояния видел их опасную национальную ограниченность и чувствовал отвращение и к их идее национального отмщения, и к их неуважению прав малых народов. Его отношение к Польше после четырехлетнего пребывания в Варшаве бы­ло дружеским; сохранившиеся с того времени близкие личные кон­такты с элитой польского общества обеспечивали постоянство его уважения к польской нации [424]. В министерстве иностранных дел он пытался представить войну против Польши ненужной и в высшей сте­пени опасной, указывая, во-первых, на возможное сопротивление Со­ветского правительства, а во-вторых, на неожидаемое вмешательство западных держав. Использовать эти аргументы применительно к во­просу о Данциге Шуленбург не мог, ибо на основании более ранних за­мечаний Литвинова у него сложилось впечатление, что Советское правительство не станет противиться включению Данцига в «рейх» [425].

Поэтому германское посольство в Москве было вынуждено при дип­ломатическом маневрировании между Гитлером и Сталиным, а также при попытках повлиять на основы германской внешней политики, на начальство и коллег в министерстве иностранных дел действовать с ве­ликой осторожностью, чтобы не быть либо неправильно понятым, либо вовлеченным в реализацию концепции, противоречащей собственным убеждениям. Создается впечатление, что, хотя руководители МИД прислушивались к мнению германского посольства и даже частично ис­пользовали его в качестве средства для достижения цели, они не за­мечали или высмеивали глубокий моральный пафос, историческую и политическую правомерность подобной позиции.

Во второй половине марта число сторонников германо-русского взаимопонимания в информированных кругах Берлина увеличилось. Разговоры о «польской мозаике», то есть о разделе Польши на угодные Гитлеру мелкие образования, стали злободневной политической те­мой [426]. Поскольку Гитлер любое направленное против России военное «решение» так называемой польской проблемы считал «сложным и опасным» [427], взоры многих с надеждой устремились к Москве. По сообщениям, поступавшим в итальянское посольство в Берлине, ситуация, сложившаяся после завоевания Чехословакии, открывала по меньшей мере одну возможность: с присоединением огромного военного потен­циала к рейху должен был исчезнуть страх германского правительства перед часто упоминавшимся «русским дредноутом Чехословакией» — этой якобы советской военной базой на восточном фланге Германии. Данное «обстоятельство могло побудить Гитлера изменить свои планы в отношении России» [428].

Уже по пути из Праги 18 марта мысли Гитлера, «окрыленного», по словам его адъютанта Белова, «договором с Гахой и относительно спо­койным захватом Чехословакии» [429], вращались вокруг России. Хотя военная мощь Великой Германии благодаря чехословацкому трофею возросла, тем не менее, как сказал Гитлер Белову, «трудно изолиро­вать Польшу... Заклятым врагом поляков является не Германия, а Рос­сия. Нам однажды также будет грозить со стороны России большая опасность. Но почему послезавтрашний враг не может быть завтраш­ним другом? Этот вопрос следует очень основательно обдумать. Глав­ная задача состоит в том, чтобы сейчас найти путь к новым переговорам с Польшей».

Путь, по которому пошли «переговоры» с Польшей, привел Гитлера назад, к его размышлениям о России.

С оккупацией Чехословакии Гитлер блокировал Польшу с трех сто­рон. Как заявил впоследствии генерал Йодль [430], «территориальная структура Великой Германии позволяла рассматривать польский воп­рос, исходя из более или менее благоприятных стратегических предпо­сылок». С захватом Мемельской области 23 марта Польша оказалась окруженной и с северо-востока.

После оккупации Чехословакии внимание великих держав было приковано к Польше и Румынии; оба государства между Балтийским и Черным морями теперь лежали на пути германской экспансии на вос­ток. Дурные предчувствия приобрели такой размах, что одно-единст­венное неудачное выражение румынского посланника в Лондоне Тиля о подготовке германского вторжения в Румынию привело в движение западную дипломатию [431]. Утром 18 марта британский посол в Москве Сидс посетил наркома Литвинова, чтобы от имени своего правительст­ва задать ему вопрос относительно позиции Советского Союза в случае германской агрессии против Румынии. 19 марта Советское правитель­ство предложило срочно созвать конференцию шести держав, по воз­можности в Бухаресте, на которой заинтересованные страны (Англия, Франция, СССР, Польша, Румыния и Турция) образовали бы совмест­ный оборонительный фронт против германской агрессии. Это предло­жение — повторение прошлогодней советской инициативы в условиях непосредственной военной угрозы — потерпело фиаско из-за глубокого недоверия Чемберлена к большевистской России. Официально британ­ское правительство отклонило советскую инициативу как «преждевре­менную». ТАСС опубликовало это заявление 22 марта и одновременно опровергло слухи, согласно которым Советское правительство будто бы недавно предложило Польше и Румынии на тот случай, если они станут жертвами агрессии, помощь в одностороннем порядке [432].

Со своей стороны английское правительство 21 марта предложило правительствам Франции, СССР и Польши принять декларацию, в со­ответствии с которой эти государства совместно выступят против угро­зы независимости любой из европейских стран. Это предложение было принято правительствами Франции и СССР, но натолкнулось на со­противление польского правительства, опасавшегося, что» вступив в антигерманский оборонительный союз, оно навлечет тем самым гнев Гитлера на Польшу.

То была запоздалая осторожность. После того как Гитлер уже в речи от 8 марта высказался за военное «решение» польского вопро­са, дело сводилось лишь к тому, чтобы, используя давление уже существующего военного охвата вдоль всей границы, для виду вы­двинуть «окончательное», неприемлемое предложение. 21 марта, в тот самый день, когда были оглашены британское предложение польскому правительству и германский ультиматум Литве с тре­бованием уступить Мемельскую область, Риббентроп пригласил к себе польского посла в Берлине Липского, чтобы объявить катего­рическое требование Гитлера в отношении Данцига и так называе­мого польского коридора [433]. Как воспоминал министр иностранных дел Польши Бек, Риббентроп, теперь уже в ультимативной форме, повторил предложение о германо-польском «выравнивании», об ан­тирусском сотрудничестве, о компенсации Польше на юге в обмен на отказ от Балтийского моря и угрожал «возвратом Германии к рапалльской политике» [434].