Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Так выглядели высказывания Астахова, переданные в записях Шнурре, Брауна и его самого. Обобщенный доклад временного пове­ренного в делах, направленный Потемкину 12 мая а 1939 г., подтверж­дает скептическую позицию Астахова, который, в частности, писал: «Немцы стремятся создать впечатление о наступающем или даже уже наступившем улучшении германо-советских отношений. Отбросив все нелепые слухи, фабрикуемые здесь немцами или досужими иностран­ными корреспондентами, можно пока констатировать как несомнен­ный факт, лишь одно: это — заметное изменение тона германской прессы в отношении нас. Исчезла грубая ругань, советские деятели на­зываются настоящими именами и по их официальным должностям без оскорбительных эпитетов». Астахов подчеркнул: «Но, отмечая эти мо­менты, мы, конечно, не можем закрывать глаза на их исключительно поверхностный, ни к чему не обязывающий немцев характер. Печать может изменить тон в обратную сторону в любой момент, так как ника­кого принципиального отхода от прежней линии она не выявила, став лишь сдержанней в отношении нас и корректней... Слишком уже ясны мотивы, заставляющие немцев изменить тон, чтобы к этому можно бы­ло в данной стадии относиться достаточно серьезно... хотя мы всегда го­товы идти навстречу улучшению отношений» [592]. В беседе 15 мая, писал Астахов [593], Шнурре вновь затронул «тему об улучшении германо-советских отношений» и заверял Астахова «об отсутствии у Герма­нии каких бы то ни было агрессивных стремлений в отношении СССР». Запись беседы Шнурре не сделал. Добиться успеха ему не удалось. Ве­роятно, Астахов продолжал «строго придерживаться указаний» и сожа­лел, что не имеет (для разговора) никаких инструкций [594].

В следующей беседе, 17 мая, Астахов, согласно записи Шнурре [595], отметил недоверие советской стороны и подчеркнул, что изменивший­ся тон германских средств массовой информации может означать всего-навсего тактическую паузу. Он говорил о «четко выраженном ощущении угрозы со стороны Германии». Вместе с тем — как записал Шнурре — он дал понять, что «нет никаких внешнеполитических про­тиворечий между Германией и Советским Союзом», что не исключена «возможность изменения германо-советских отношений», и при этом «вновь упомянул Рапалльский договор» (нет никаких сведений о том, что этот договор прежде уже упоминался). Во всяком случае, Шнурре в разговоре осмелился спросить Астахова о состоянии англо-советских переговоров, тем самым раскрывая цели встречи. Астахов якобы отве­тил, что вряд ли они дадут желательный англичанам результат — при подобных обстоятельствах довольно необычная откровенность, кото­рая уже сама по себе заставляет усомниться в том, что Астахов не имел сведений о положении дел на переговорах в Москве. Запись беседы 17 мая Шнурре завершает замечанием о том, что, сохраняя сдержан­ность в своих высказываниях, он лишь репликами побуждал Астахова разъяснять свою точку зрения — формулировка, которая указывает на недовольство того, кто читал первую запись, чрезмерной открытостью Шнурре в разговоре, а также на стремление Шнурре передать заявле­ния Астахова с максимальной объективностью.

Сдержанность Астахова подтверждается «секретным докладом» ве­домства Риббентропа о приеме в советском представительстве, устро­енном для аккредитованных в Берлине иностранных корреспондентов 22 мая [596]. Как ни велик был интерес секретного информатора из сети Ликуса к любому жесту временного поверенного, который был бы при­ятен германской стороне, он был вынужден констатировать в своем от­чете, что Астахов «тщательно (избегал) давать какие-либо ответы по существу», которые бы отвечали желаниям Риббентропа. «С непрони­цаемой улыбкой» он уходил от такого рода вопросов «и об отношениях между Германией и Россией также... высказывался сдержанно». Единственное существенное замечание Астахова сводилось к тому, что «в Москве готовы заключать только такие соглашения, которые основаны на взаимности. Россия, по его словам, готова подписать договор на принципах взаимности с любой державой, в том числе и с... Англией, Францией и... Германией», причем он тут же «поправился, заметив, что, разумеется, сказанное никоим образом не касается германо-русских отношений...».

Совершенно неправомерно в высказываниях Астахова усматрива­ли «четко выраженное желание к взаимопониманию», которому «на германской стороне не было ничего равноценного» [597]. Знакомство с от­четами и личностью Астахова опровергает предположение о том, что это был легко поддающийся манипулированию и охотно приспосабли­вающийся к обстоятельствам советский дипломат, варьирующий соб­ственные мнения в зависимости от потребностей и собеседника. В действительности Астахов был молодым, талантливым и прямолиней­ным донским казаком, основное поле деятельности которого относи­лось главным образом к Дальнему Востоку, где он делал свои первые шаги в качестве зарубежного представителя Советского государства. Его назначили в Берлин потому, что он отлично говорил по-немецки, был умен, способен к усвоению нового, имел хорошие манеры и давал аккуратные сообщения. Вряд ли он пользовался особым доверием Ста­лина. Имеются достоверные свидетельства, что вскоре после возвращение советского представительства в Москву он был арестован, приговорен к длительному тюремному заключению и осенью 1941 г. умер на Крайнем Севере [598]. Однако такая судьба постигла, за редкими исключениями, почти всех советских дипломатов, вернувшихся из Берлина с началом войны.

С 3 по 13 мая 1939 г. Гитлер находился в Бергхофе близ Берхтесгадена. Отсюда он наблюдал за тем, какие последствия имело его вы­ступление в рейхстаге 28 апреля 1939 г. [599]Однако речь, в которой Гитлер заявил о расторжении англо-германского соглашения об огра­ничении военно-морского флота и германо-польского пакта о ненапа­дении, заключенного в январе 1934 г., и в которой также провозгласил: «Данциг — немецкий город и стремится к Герма­нии», — не дала ожидаемого результата. В высказываниях польского министра иностранных дел Бека, сделанных 5 мая в сейме, не было ни малейших намеков на уступки в вопросах Данцига и коридора [600]. Визит министра иностранных дел Румынии Григоре Гафенку в Лондон показал, что и Румыния тяготеет к более тесному союзу с западными государствами. Сообщения в печати, поступавшие из Лондона, свиде­тельствовали о том, что английское правительство изучало последнее предложение Литвинова [601]и, признавая усилия Советского прави­тельства по созданию системы коллективной безопасности на самой широкой основе, искало компромиссную формулу [602], которая надле­жащим образом учитывала бы интересы меньших стран, прежде всего Польши и Румынии. Тревожные сведения дополнил отказ Японии за­ключить соглашение о расширении военного аспекта антикоминтер­новского пакта, который трактовался как наступательный союз, направленный против СССР, а может быть, и Англии. 5 мая Гитлер узнал, что переговоры в Токио зашли в тупик [603]. Это побудило его окончательно изменить свои планы, чему способствовало и то, что Италия, оказавшаяся после оккупации Албании под давлением вели­ких держав, охотнее шла навстречу желаниям Гитлера. Поездки в Италию главнокомандующего сухопутными войсками генерал-полковника Браухича (с 30 апреля), Геринга (с 4 мая) и Риббентропа (с 5 мая) достигли своей цели. 7 мая Риббентроп телеграфировал из Ми­лана о согласии итальянского правительства заключить широкомас­штабный военно-политический пакт. В рамках предварительных переговоров граф Чиано также дал свое согласие на зондаж советской готовности к политическому сближению с державами «оси», то есть сделал то, в чем отказали японцы. В актив Гитлер мог записать и по­следние сообщения, касавшиеся России. Наряду с приукрашенным от­четом Петера Клейста о его беседе с Астаховым и запиской Вайцзеккера о мнимом интересе Мерекалова к улучшению политиче­ских отношений между обеими странами Гитлер получил и информа­цию о беседе Шнурре с Астаховым, которая как будто содержала еще одно доказательство заинтересованности русских в улучшении отно­шений с Германией. На фоне этого кажущегося волеизъявления со­ветской стороны отставка Литвинова и в самом деле выглядела сигналом, который Сталин подавал Гитлеру [604]. То был, видимо, един­ственный позитивный симптом, последовавший за речью в рейхстаге 28 апреля, в которой Гитлер демонстративно обошел молчанием Со­ветский Союз [605].