Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

В действительности же, как свидетельствовали американские, анг­лийские и итальянские сообщения, Советское правительство, должно быть, отдавало себе отчет в том, что заинтересованные страны осведом­лены о ходе экономических переговоров с Германией и склонны их пе­реоценивать . Возможно также, что Советское правительство, стремясь всеми силами обрести международное доверие и признание в качестве великой державы и желая предупредить всякие кривотолки, посчитало целесообразным открыто выложить карты на стол. Таким путем оно правдиво признавало, что немецкая сторона неоднократно, хотя и не­решительно, обращалась к нему с предложениями. Предостережение содержалось скорее в состоянии самих дел, чем в позиции Советского правительства. Ведь оно по-прежнему выступало за заключение соглашения с западными странами, разумеется, осознавая свое растущее значение. В конце речи Молотов заявил, что «СССР уже не тот, каким он был всего 5 —10 лет тому назад, что силы СССР окрепли. Внешняя политика Советского Союза должна отражать наличие изменений в международной обстановке и возросшую роль СССР, как мощного фактора мира... Между тем в едином фронте миролюбивых государств, действительно противостоящих агрессии, Советскому Союзу не может не принадлежать место в первых рядах».

Слушавшее речь послы обеих стран «оси», Шуленбург и Россо, ко­торые присутствовали на сессии (послов западных держав в зале не бы­ло ), сделали из сказанного вывод, «что Советский Союз, невзирая на сильное недоверие, и впредь готов заключить договор с Англией и Францией, но при условии, что все его требования будут приняты» [723].

В Берлине речь Молотова вызвала смущенное молчание. Пометки Риббентропа на полях донесений германского посольства в Москве по­казывают, что он уже не считал советское движение навстречу на пред­ложенной немецкой стороной основе возможным [724]. Папский посол в Берлине узнал из достоверного источника, что, хотя от надежды на со­глашение с Россией вовсе не отказались, расчеты на него в политиче­ском и военном планировании во многом отошли на второй план. Распространилось мнение, что Германии следует сперва защитить себя . на востоке с помощью фортификаций. В самом деле, как сообщал Орсениго в Рим, на польской границе завершены гигантские военные подго­товительные работы. Это позволяло заключить, что германское правительство готовилось к любым случайностям. Как доверительно сообщил нунцию влиятельный источник, 1 июня 1939 г. министр про­паганды внезапно отменил существовавший запрет на упоминание русского большевизма, «из чего журналисты сделали вывод, что с этого момента сближение между Германией и Россией следует считать мало­вероятным» [725].

После встреч Вайцзеккера с Астаховым в бюро статс-секретаря часами обсуждались возможные результаты. Все были согласны, что они не привели к решающему прорыву. Начались поиски новых путей к сближению. Выбор пал на родившихся в России немцев, близких сотрудников Шуленбурга — Кёстринга и Хильгера, — которые в совер­шенстве владели русским языком, хорошо знали образ мышления рус­ских, были знакомы с советскими политическими деятелями и пользовались значительным доверием Советского правительства. Кёс­тринга «вызвали в Берлин для консультаций, желая выяснить, нельзя ли через него в тактичной форме попытаться приблизиться к маршалу Ворошилову» [726]. Наряду с этим статс-секретарь еще вечером 30 мая (в 23 часа 10 мин.) дал германскому посольству в Москве телеграфное распоряжение, в котором говорилось, что после нынешней встречи «здесь нет возражений, если Хильгер, по собственной инициативе и не ссылаясь на поручение, встретится с Микояном» [727]. Задача зондирова­ния Хильгера должна была состоять в том, чтобы ввиду слабой надежды на возможность скорого начала политических переговоров по крайней мере содействовать экономическим переговорам. С этой целью он дол­жен был «сам организовать подобную беседу» без всякой ссылки на какое-то указание. При этом ему нужно было в первую очередь «рас­сеять... сомнения в серьезности наших тогдашних и нынешних намере­ний». В случае, если оказались бы затронуты политические вопросы, Хильгеру следовало отсылать к статс-секретарю, а о возможной совет­ской «готовности... немедленно» уведомить Берлин. В подключении Густава Хильгера к этой игре содержался и определенный момент ци­низма. Этот кристально честный, в высшей степени образованный сын московского фабриканта, женатый на не менее просвещенной москов­ской француженке, который вел аскетически скромную, связанную в основном с духовными интересами жизнь, в течение длительного вре­мени использовался в московском посольстве в качестве рядового со­трудника. Часто меняющийся состав профессиональных дипломатов не мог обойтись без его исключительных знаний и связей. Хильгер не только являлся связующим звеном между посольством и русско-советской духовной и политической элитой. Не в последнюю очередь благо­даря тонкому пониманию языка его в советском обществе во многом принимали как своего. Даже его подчиненный последующего периода (1939 — 1941 гг.) Герхард Кегель, работавший в хозяйственном отделе московского посольства (член «Красной капеллы» и информатор совет­ских органов), характеризуя Хильгера, утверждал, что он подкупал во всех отношениях своей умеренностью и знаниями. Враждебность к Советскому государству, по словам Кегеля, у него проявлялась слабо. А советский дипломат в Берлине Валентин Бережков, который позднее (в ноябре 1940 г.) совместно с Хильгером принимал участие в качестве переводчика в переговорах Риббентропа и Гитлера с Молотовым, оха­рактеризовал Хильгера как «культурного русского». «Он, — говорил Бережков, — прожил много лет в Советском Союзе, владел русским не хуже, чем родным языком, и даже внешне выглядел как русский. Когда он по воскресеньям в русской рубашке и соломенной шляпе, на носу пенсне, где-нибудь на Клязьме близ Москвы удил рыбу, то его прини­мали за типичного русского интеллигента, так пластично описанного Антоном Чеховым» [728]. Кроме того, Хильгер, с самого зарождения Со­ветского государства лично знавший его высших руководителей, имел именно с Микояном особенно хорошие отношения. Познакомились они в 1926 г., когда Микоян — в тридцать один год самый молодой нарком и кандидат в члены Политбюро — часто бывал в резиденции посла графа Брокдорф-Ранцау. После стольких лет знакомства Хильгер встретился теперь с ним как с наркомом и членом Политбюро. Для Хильгера Микоян был «интеллигентным, в экономических вопросах очень опытным» и «одним из приятнейших партнеров... с которыми мне приходилось иметь дело в Советском Союзе». Однако события предше­ствующего периода чисток ограничили даже инициативу и готовность армянина Микояна взять на себя ответственность. Без согласия Стали­на и Политбюро он не мог принять никаких решений. И Хильгер счел «примечательным, что он меня никогда не принимал без свидете­лей» [729]. Горький опыт чисток сделал осторожным не только Микояна. Знакомство с национал-социалистской Германией заставило и Хильге­ра быть бдительным. После доклада Гитлеру он провел две недели (11 — 26 мая 1939 г.) на Вильгельмштрассе, где вместе со Шнурре разрабатывал германские экономические предложения для СССР. Там он, с одной стороны, вероятно, составил себе представление о характере германских контактов, а с другой стороны, наблюдая в Берхтесгадене и Берлине торжествующий шовинизм национал-социалистского руко­водства, понял настоятельную необходимость крепко связать Герма­нию на востоке.