Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Этому соответствовал характер мер, которые предложил посол для «создания политической базы» [752]отношений Германии и СССР. Усло­вие для этого было четко сформулировано во введении: «При наличии желания к нормализации отношений между Германией и Советским Союзом... с нашей стороны потребуются значительные усилия». В ка­честве «мер в области внутренней политики», в частности, предлага­лось «строгое разграничение между национал-социализмом и коммунизмом в соответствии с принципом невмешательства в дела друг друга», прекращение «провокационных выступлений и... оскорб­лений в речах... в прессе... и по радио» и «совместное участие в между­народных конгрессах и других мероприятиях» при исключении дискриминации «участников и действий» обеих сторон, а также «обмен артистами и учеными». «Меры в области внешней политики» предус­матривали в первую очередь оживить утративший свое значение в связи с заключенными Германией новыми союзами Договор о ненападении и нейтралитете, подписанный в Берлине 24 апреля 1926 г. между Германией и Советским Союзом. В главном положении (статье 2) договора говорилось о том, что в случае, если одна из сторон, «не­смотря на миролюбивый образ действий», подверглась бы нападению третьей державы, другая сторона обязывалась соблюдать нейтралитет. Шуленбург напомнил, что в свое время договор был принят в рейхстаге всеми голосами и 5 мая 1933 г. продлен гитлеровским правительством на неограниченный срок. Далее он обратил внимание на то, что Совет­ское правительство потеряло (самое позднее) во время так называемого судетского кризиса веру в германский «миролюбивый образ действий». В его глазах Германия превратилась в агрессора. Когда же Шуленбург, движимый желанием сделать свои предложения приемлемыми, при­звал, «так сказать, восстановить доверие, которое помогло бы при опре­делении агрессора признать за Германией »миролюбивый образ действий», то он оказался на скользкой дорожке. Прежде всего пред­стояло сразиться за принципиальное признание этого курса Герма­нией. Выработкой точных положений все равно бы занялось Советское правительство, известное своей жесткой борьбой за благоприятные ус­ловия. Восстановлению «доверия» у советской стороны должны были послужить следующие шаги: декларация об отсутствии между Герма­нией и Советским Союзом спорных пунктов по жизненно важным воп­росам, «заявление о германских намерениях в отношении Польши» и «официальное подтверждение, что германо-советский Договор о нейт­ралитете от 24 апреля 1926 г. остается без изменений в силе». Затем не­мецкой стороне следовало бы доказать, что пакты о ненападении между Германией и Прибалтийскими странами представляют для СССР «до­полнительные гарантии». Кроме того, нужно было бы — особенно в связи с возможностью германо-польского конфликта — подумать о заключении соглашения между германским и советским балтийскими флотами относительно охраны торговых путей в Балтийском море. В этой связи последовал тактический намек на то, что в таком случае Гер­мания могла бы перевести свои боевые корабли из Балтийского в Север­ное море! [753]

Предлагая сделать заявление о германских планах, касающихся Польши, посол, вне всякого сомнения, замышлял своего рода самоогра­ничение Германии в виде, например, конкретного немецкого заявле­ния о намерениях в отношении Данцига и коридора. Он был уверен, что на возможных переговорах Советское правительство обязательно потребует обоюдных гарантий Прибалтийским государствам. В случае фактической нормализации посол наконец рекомендовал немедленно поставить вопросы, связанные с облегчением положения людей, до­биться помилования и освобождения арестованных германских граж­дан, их жен и детей и «ускоренного выезда».

Атмосфера, которую сотрудники московского посольства обнару­жили в окружении Риббентропа, была разочаровывающе неконструк­тивной. Как вспоминал Кёстринг, Риббентроп принял их «на завтраке в своих апартаментах в отеле «Кайзерхоф», на который явился в сопро­вождении видных представителей своего министерства. Взятый сразу же Риббентропом легкий тон соответствовал больше дружеской вече­ринке, чем серьезному политическому разговору. Риббентроп начал беседу, обратившись ко мне с вопросом: «Ведь вы хорошо знаете Воро­шилова? Тогда вы можете за рюмочкой шнапса сказать ему, что мы не такие уж злодеи!» Я ответил, что хотя и знаю очень хорошо Ворошило­ва в течение многих лет и он был всегда со мной приветлив, однако уве­рен, что маршал России не пойдет запросто с атташе пить «рюмочку». Кроме того, то, что мне, согласно желанию Риббентропа, предстояло сказать Ворошилову, после всего предшествовавшего приобрело бы сильный политический акцент и поэтому входило бы в круг обязанно­стей посла. Тогда Риббентроп действительно обратился к... послу графу Шуленбургу. Однако его высказывания не соответствовали достигну­тому на прежних переговорах уровню и не содержали никаких указа­ний для нас. После встречи с Риббентропом я сказал послу, что не понял, чего министр иностранных дел добивался своими речами. Шу­ленбург с улыбкой ответил: "И я тоже. Он всегда такой рассеян­ный"» [754].

Наряду со странностями общего характера в поведении Риббентро­па в эти дни появилась прямо-таки болезненная концентрация внимания на переговорах СССР с западными державами. 15 июня французский посол в Берлине писал в свое министерство иностранных дел: «За трудным ходом англо-советских переговоров продолжают сле­дить с переменными чувствами, надежду сменяет отчаяние. Не пре­небрегают ничем, чтобы только увеличить трудности, на которые все еще наталкиваются переговоры» [755].

Учитывая подобное настроение, стоит ли удивляться тому, что Шуленбург встретил у своих берлинских собеседников непонима­ние принципиального, обязывающего и долгосрочного характера своих предложений; почти всегда их принимали с большим скеп­тицизмом [756]. После неоднократных попыток убедить Риббентропа в настоятельной необходимости решающих шагов в данном на­правлении посол, должно быть, пришел к выводу, что будет очень трудно получить указание, которое уполномочивало бы его на что-то большее, чем простой тактический обмен мнениями. Ему явно не удалось побудить министра к уточнению своего зада­ния, которое сводилось к устному заявлению Молотов у о том, что Германия не собирается нападать на Советский Союз. Одновре­менно следовало дать понять, что заключение пакта с Англией и Францией затруднит желательное улучшение отношений между СССР и рейхом [757]. Разрешили ли ему, как утверждают советские источники, после долгих настойчивых просьб и ожиданий более точных директив сослаться на поручение самого Гитлера, сказать трудно.