Сергей Обручев - Русские поморы на Шпицбергене

Опомнился мужичок. «Не нужись, хорошая: еще бы раз посмотреться с тобою из очей в очи, да в ту же пору хоть и умереть бы!» Ободрилась девка от этих слов мужика, отбросила голову назад: «Твоя воля, говорит ему, — твоя власть, если ты однажды увидел меня, то властен заставить меня хотя и век жить с тобою, а со мною тебе здесь жить будет не худо; только не покидай меня, не уезжай отсюда: бросишь меня на свое лихо; худа-хороша, а я сильна: тут и уйти тебе от меня будет некуда».

Села она к мужику в изголовье, уставила на него свои очи.

Или она была добрая сестра старухи, или он приглянулся ей, только, сказывают, она берегла и хранила его от цинги и от всяких нужд; закручинится ли мужик о промыслах, она, предупредительная, нагонит в его ловушки песцов такую силу, что ему дня в два не выносить их в станок с путиков; захочет ли скрипач выпить водки, она, еще не услышав его просьбы, наладит ему анкер рому и поставит в избушку: пей — не хочу. Кажись, чего бы еще не хватало мужику: ест сытно, пьет сладко, живет без работы, да еще такая подруга, что другой такой не найти, хоть весь белый свет обойти; нет, не живется мужичку вдвоем с девкой; что-то толкает, нудит и погоняет его за океан, на Русь, на родную сторону.

— Зачем ты плачешься на промыслы, на что тебе зверье, уж не хочешь ли ты, голубок, покинуть меня? — однажды сказала ему девка.

Чем дольше парень живет с девкой, тем скучнее, тем тягостнее ему кажется она; наконец, он начал бояться ее, а она, та же любящая, предупредительная, все более и более прилепляется к нему: любовь ее час от часу становится шире.

В один день прибежала она в станок веселее обыкновенного: «Порадей, Василий, — говорит ему, — у нас скоро будет сын; не покидай меня, голубок; ты начал тоскнуть и отворачиваешься от меня, не слушаешь меня, а я все та же».

— Выслушай, хорошая, — начал Василий, — прежде, когда я увидел тебя, я думал век прожить с тобою здесь, а теперь… на Русь хочу!..

Однажды при сильном северном ветре в Китовой губе стараются крестьяне как можно поспешнее нагрузить ладью шкурами, салом, гагачьим нечищеным пухом и проч.; ладья нагружена, паруса распущены, и она, как стрела, полетела на Нордкап. Уже она отплыла от острова верст на десять, как вдруг промышленники услышали визг, да такой пронзительный, что этот визг заглушил самый вой ветра в парусах. Потом они увидели что-то летящее по воздуху за ладьею. Летевший предмет упал близ самой кормы ладьи, и они узнали в нем младенца, прижитого Васильем с сестрою страшной старухи [2] Приключение это рассказывают различно; описанное Харитонов слышал от грумаланов дер. Шихеринской. »

Когда появляется солнце, оставшиеся в живых после объятий страшных сестер отваливают на карбасах в море. Карбас от полутора до двух сажен длины, на нем уходят вдвоем — рулевой и гребец, нередко за пятьдесят верст от берега; если замерзают, по очереди греются в гребях. Они не боятся, что их затрет льдом или потопит буря — «не те спины у груманланов» и все они «братия приборная».

Все же нередко вблизи Груманта находят карбасы с трупами закоченевших поморов. На вопрос Харитонова: что с ними делают, груманланы отвечали: «Тела рогот (роют) в воду, а карбаса прибирают».

Так все лето стреляют моржей (раньше их было много у Груманта), морских зайцев, нерп, редко белуг — в них очень трудно попасть, а специальных неводов из-за их громоздкости поморы тогда с собой не брали. Если встречается медведь — стреляют и его, но с опаской. Харитонов говорит о нем: «Этот зверь в воде весьма смел, тогда как на берегу бежит от отдаленного лая собаки и боится переступить на снегу через след лыжи охотника. Вместе с тем не испугается смять безоружного охотника, вышедшего зимою из станка. После первой, ранившей его пули на воде он направляет ход свой к карбасу, и горе охотникам, если они не успеют уплыть от ошкуя: наложивши лапу на борт лодки, он опрокидывает ее, и тогда уже этот джентльмен вод Северного океана не спросит, как нужно распоряжаться с охотниками».

К концу лета, в середине сентября, нагрузив ладью звериным салом, шкурами, гагачьим пухом и моржовой костью, груманланы отправляются обратно. Вы представляете себе, как после года цинги, жирника с ворванью, борьбы со льдами входят они в Двину и поднимаются к Архангельску! Харитонов живо описывает, как они пляшут и поют, пока ладья идет по Двине. К сожалению, из грумантских песен у него приведен только один отрывок:

И действительно, снова водка льется струей, пока не иссякнут 50—200 рублей (ассигнациями), которые получал груманлан за год работы. А потом — снова на Грумант.

В бесконечные темные месяцы, проведенные груманлинами в вязаньи и развязывании узлов, сложили они ряд легенд. Некоторые из них, приведенные у Харитонова, очень странны для русского фольклора и, вероятно, находятся под влиянием соседних скандинавов.

Любопытна легенда о Грумантском Псе, злом духе Шпицбергена, столь чуждая нашей мифологии, где собака — пособник человека.

«В воображении груманланов этот пес — создание злое и гордое. Груманланы говорят, что если партия промышленников при первом шаге на остров убьет оленя-самца и тело его бросит на утес, называемый «болван без шапки», то этим самым она, не скажу обезоружит, но несколько задобрит Грумантского Пса.

Грумантский Пес живет в каменных расщелинах утесов Шпицбергена, не скучая: он всегда окружен несколькими сестрами старухи-цинги. Иногда видят его промышленники в карбасе вместе с красавицами сестрами. Груманланы, описывая Грумантского Пса, представляют его совершенным человеком, не лишая и человеческих слабостей, как-то пьянства. Грумантский Пес, по рассказам крестьян, имеет способность гулять ветром по водам океана. Так, если у него оскудеет годичный запас вина, он перелетает северным ветром на Нордкап и выжидает там судов с ромом и спиртом. Когда суда, нагруженные этим добром, подплывают к Нордкапу, он надувает паруса их резким южным ветром, ломает снасти, разметывает суда по доскам и плавающие бочки с ромом и спиртом гонит волнами на свой каменный остров…

Крестьяне-промышленники нашли где-то на острове необъятной величины вертеп — пещеру, самой природой устроенную в каменных горах; живое воображение их сейчас же создало из этого грота банную каменку — и вот крестьяне рассказывают, что Грумантский Пес всякий праздник топит баню и парится в ней; что они видели каменку, которая была еще довольно тепла, и что будто подле каменки видели они соразмерные с каменкой охвостанные и опаренные веники (в то время как на острове нет вовсе леса).