Валерий Соловей - Несостоявшаяся революция

По-хорошему, этому обществу требуется длительная социальная реабилитация, чтобы вернуться в более-менее сносное, человечес­кое состояние после хаотического десятилетия 1990-х гг. Более дли­тельная, чем передышка нэпа, отпущенная большевиками русскому крестьянству. В общем, нужны те пресловутые двадцать или тридцать лет спокойствия, о которых в свое время мечтал Петр Столыпин и ко­торые обеспечила пресловутая брежневская «эпоха застоя». Правда, в ту же эпоху созрели условия для очередной русской революции, и Россия Столыпина вообще не получила искомой передышки. Полу­чит ли ее современная Россия? Завершилась ли последняя русская революция?

Этот вопрос не имеет однозначного и окончательного ответа. Ес­ли исходить из слабого определения, безусловно, завершилась: нет сил, способных бросить вызов режиму, консолидировавшемуся при Путине и продолжившему свое существовании при Медведеве. Но вот возможность применения сильного определения — отвердение ключевых политических и экономических институтов в течение дли­тельного времени, общественная легитимация статус-кво — вызывает серьезные сомнения.

Это сомнение питается не только гипотетической возможностью формирования в современной России структурных условий револю­ционной динамики в ситуации глобального экономического кризи­са, но и, в первую очередь, психологическим состоянием актуального российского общества. Опыт революций, и русских в особенности, со всей очевидностью свидетельствует о первостепенном, ключевом значении психологического фактора в их возникновении.

Психологическое состояние современной России хорошо улав­ливается хайдеггеровской оппозицией страха и тревоги. Если страх имеет своим предметом конкретную вещь или феномен мира, то тре­вога вызывается угрозой самому существованию, т. е. связана с Ничто (Nichts). В социальном плане страх связан с вещами, находящимися внутри опыта конкретной общности людей, а тревога — с тем, что ей внеположно. Так, потеря актуального социального статуса влечет не только конкретный страх, но и вызывает сильную тревогу как опыт неопределенности. В упорядоченном мире социальные страхи и тре­воги, ощущение «бездомности» (Мартин Хайдеггер) обычно перено­сятся на то, что находится «за стенами» общности, города.

В нашей стране происходит стремительная конвергенция страха, тревоги и бездомности. Это — базовый опыт русских вне зависимости от социального положения. У российских сверхбогатых и массы наро­да парадоксально оказывается общий психологический модус — страх и тревога. Тревога перед чем-то, что люди смутно ощущают, но не могут даже описать, не говоря уже о рационализации этого чувства. Тревога коренится на экзистенциальном уровне, где сейчас вообще происходят фундаментальные сдвиги.

По словам известного социолога Владимира Петухова, русские последние несколько лет переживают острый экзистенциальный кри­зис: не понимают, для чего и зачем им жить. Как говорил Егор Гайдар: реформы есть, а счастья нет.

Попутно экзистенциальному развивается «кризис надежд»: все меньшее число граждан продолжает рассчитывать на лучшую жизнь, на повышение своего достатка в ближайшие годы. Другими словами, вызванный режимом Путина социальный оптимизм достиг потолка и пошел в обратном направлении, а с конца лета 2008 г. под влиянием первой кризисной волны стали быстро нарастать негативные и даже панические настроения. В то же время массовые социальные ожида­ния разогреты т.н. «общенациональными проектами» и связанной с ними риторикой. Это, конечно, не полномасштабная революция ожи­даний, но уже что-то приближающееся к ней, а революция ожиданий нередко стимулирует революции социополитические.

В ментальном отношении русское общество представляет впечат­ляющую амальгаму страха, тревоги, надежды, нарастающих ожиданий и стремительно растущей агрессивности. Оборотной стороной эк­зистенциального кризиса стало быстрое накопление деструктивного потенциала как результата неотреагированных, не сублимированных напряжений последних двадцати лет.

Деструкция выражается в динамике убийств (с учетом пропавших без вести Россия — мировой рекордсмен), суицидов (входит в тройку мировых лидеров), немотивированного жестокого насилия, распро­страняющихся в социальном и культурном пространстве волн взаим­ного насилия и жестокости. В сущности, мы уже сейчас живем в том социальном аду, который известный западный социолог Иммануил Валлерстайн предвидел как переходное состояние к новой историче­ской эпохе. Но именно в силу погруженности в ад мы его не замечаем; социальная и культурная патология, насилие и жестокость для нас норма, особенно для поколения, социализировавшегося в постсовет­скую эпоху и лишенного возможности исторических сравнений.

Историк Владимир Булдаков показал, что Россия переживала по­хожее состояние в 1920-е гг., на выходе из революции и гражданской войны[19]. Так что же, мы выходим из ада революции? Однако дина­мика жестокого немотивированного насилия и агрессии не спадает, а драматически нарастает. Боги Хаоса вовсе не уснули, они жаждут очередного жертвоприношения на свой алтарь.

Тогда, может, Россия находится не в пост-, а в пред- или межрево­люционном состоянии? Другими словами, мы переживаем не завер­шение революции, а всего лишь паузу, временную ремиссию между двумя революционными волнами, наподобие стратегической паузы 1907-1917 гг.?

Однако нарастающая агрессия и просто темная энергия не канали­зируется в определенное политическое, социокультурное или этниче­ское русло, а рассеивается в социальном пространстве. Она направлена не против общего Врага (кто бы им ни был), а друг против друга, носит характер аутогрессии. Буквально по Артемию Волынскому: мы, рус­ские, друг друга поедом едим, тем и сыты. Подобное состояние умов и душ само по себе не ведет к революции, более того, оно способноистощить потенциальную энергию общественного протеста, превра­тить ее в ничто, в сотрясение воздуха революционной фразой. «Угне­тение и нищета могут регулярно уходить в не-революционные формы: социальную апатию, эмиграцию, рост сердечно-сосудистой заболева­емости под воздействием социального стресса, алкоголизм, мелкую преступность, распад семей, падение рождаемости и прочие соци­альные патологии. (Что мы и наблюдаем в возрастающих масштабах в современной России. — Т. С, В. С.) Все это превращается в социаль­ный динамит только когда возникает детонатор — неподконтрольные властям религиозные проповедники, интеллигенция, организовав­шаяся в революционное движение, или выпавшие из неовотчинной обоймы начальники и особенно молодые харизматические личности, которым не удается встроиться во власть»[20]. В свете последней фразы надо отдать должное Кремлю: не очень изощренно, но последователь­но и настойчиво он делает все возможное, дабы избежать появления подобного детонатора, можно сказать, вытаптывает траву на корню.